Московские Сторожевые - Лариса Романовская

Это он Схимника имел в виду или что иное? Не поняла я, а спросить не смогу.

— Да-а, мой дорогой, — задумался Савва Севастьянович. — Про расклад ты хорошо подумал. Классика жанра в чистом виде. Особенно если эту троицу вспомнить. Я бы даже сказал — тройку.

Голос у Старого сейчас окреп, словно в нем не громкость, но притяжение усилилось. Словно мы намагниченные были.

— Тройка, шестерка, туз, — четко произнес Старый. Будто детскую считалку вспоминал или прозвища новые прилеплял.

— Так семерка же, Савва Севастьянович, — вскинулся было Фоня, тот еще доморощенный пушкинист-любитель.

— Да нет, любезнейший, да нет. Шестерка. Сажайте дам в авто…

Фоня совсем уж по-строевому вытянулся, щелкнул каблуками, сбивая тротуарный снег в складки, распахнул дверь машины — будто птичье крыло расправил. Из салона мягко повело незримыми духами — чистыми, как девичий шепот. Аж до звонкости.

От меня до Семена — ровно шаг. И до машины столько же.

Зинка на заднее сиденье вминается медленно, а Жека у дверцы почти пританцовывает, словно барабанит своими каблуками по промерзлому асфальту.

А я стою… секунду, вторую. В глаза Сене смотреть не хочется — он как приговоренный сейчас. Даже просто взглянуть на него трудно. Можно подумать, что мне на лицо не снег налип, а все эти годы.

Часто моргаю.

— С наступающим? — Не хочу, чтобы он мне отвечал. Что бы ни сказал — все в прошедшем времени получится. И сама себя перебиваю: — Пусть у тебя в следующем году все хорошо будет.

Толку в этих моих словах — как в подарочной обертке, под которой подарка нет. Ну у нас с ним точно нет.

Снова смотрю под ноги — там все следы спутались, от Афониных камуфляжных ботинок, шипованных, как та резина, до точек и тире — это у Жеки так подошвы шпилечных сапожек пропечатываются.

А потом рисунок начинает меняться: это я к машине иду. И еле сдерживаюсь, чтобы уши ладонями не закупорить.

— И тебя с Новым годом!

Ну хорошо, отпустил, значит.

Я думала, в машине Сеней будет пахнуть, а тут только духи да освежитель воздуха. Да Жекин табак — не от сигарет, от ее шубейки.

— Все нормально? — тихо шипит Евдокия, выворачиваясь из-под натиска Зинкиного масштабного пальто.

Все правильно. Только нечестно как-то. Я же Семена не просто оставила, да еще в такой момент, я его… Он там один остался, а я со своими мечтами. Сама от себя не ожидала, да… Но это ведь не от меня зависит, это природа свое берет. Она пустоты не терпит. Если Евдокии такое рассказать, она в жизни не поверит. В первые пять минут. Потом расспрашивать начнет — с таким видом, будто она в моих мыслях обживается. Так что я промолчу пока:

— Савва Севастьянович, а куда мы едем-то? По домам?

Старый с переднего пассажирского обернулся. В лицо мне глянул — с готовностью подлечить, если помощь потребуется. Успокоился и ответил уже вполоборота:

— По домам, Леночка, нам еще рано. У нас еще одно дело есть…

И такой адрес назвал, что я не поверила. Сперва тому, куда именно едем. Потом подозрениям Старого. Точнее — приговору. Мы же сейчас казнь вершить будем…

6

У Марфы в гостях я оказывалась редко, хотя были мы с ней, по нынешним столичным меркам, практически соседями. Но уж больно меня Марфин лифт невзлюбил — как ни приеду, он вечно то застревает, то ломается, то очередные жильцы-квартиранты в нем свои пожитки перевозят, то бультерьер хозяев на прогулку тащит, то пьяненький туда-сюда катается, пытаясь справить немудреную нужду. А однажды я и вовсе парочку спугнула. Видимо, кто-то из них кнопку «стоп» в суете локтем задел. Это я знаю, о чем говорю, мы с Семеном однажды тоже так… дотерпеть не могли. Ну да ладно, я о другом.

Нашего Старого лифт, по-видимому, просто испугался. Потому как доставил нас стремительно, не скрежеща невидимыми канатами, не мигая лампочками и не застревая в своей шахте как неотложка в пробке. Это порадовало: у меня хоть возраст и новый, а все равно на последний этаж пешком подниматься не хотелось.

Хотя лестницы у Марфы в доме красивые — чистенькие (а ведь консьержки нет, да и дворник не каждый день полы моет), в цветах (растут себе при люминесцентном освещении как огурцы в теплице), с пестрыми половичками, расписными картинками и без оскорбительных интимных надписей. А главное — на каждой площадке есть отдельный балкон для любителей покурить. И сигаретным духом не пахнет, и вид красивый, особенно с последнего этажа.

Понятно, что Марфа подъезд, да и весь микрорайон держит в стерильности, как собственную кухню. Но это живая стерильность, не казенная.

Вон на площадке и снежинки из салфеток трепещут, и шарики елочные на ниточках с перил свисают, и пальма в кадке мишурой облеплена — еще, наверное, Марфина дочь Анютка перед отъездом наряжала… Даже дверные коврики, и те пушистые какие-то, как махровые полотенца после душа.

А вот квартира… Обычно входишь и с порога уют чуешь. У нас, в принципе, у всех он есть, ведьме иначе нельзя, рабочее положение обязывает, но тут, если с обычными нашими жилищами сравнивать, разница будет как между комнатой студентов-первокурсников и родительской квартирой, которая в воспоминаниях о детстве снится. Будто попадаешь в ту обстановку, которой, может, и не было никогда или не воссоздать (даже если дом сохранился, так все равно и мебель иная, и чашки в сервизе побились, и обои переклеены). Как в детство входишь.

Я подозреваю, что это из-за Анечки. У Марфы дочка способная получилась. Про наше ремесло не ведает толком, маленькая еще, а все равно кое-что уже может. Картинки рисует, цепочки какие-то бисерные плетет, в кукол играет. Не в нынешних, длинноногих и знойных, а в бумажных, с толстыми пачками пестрых нарядов. Сейчас это вроде бы старомодно, таким девочки не увлекаются… ну кажется мне так, а она вот играет. Я в тот раз была в гостях, так мне Анечка весь вечер кукол показывала и их легковесные платья, сложенные в жестянку из-под печенья.

А сейчас жестянка в коридоре, на тумбочке — крышка съехала, и вся нарисованная роскошь наружу торчит, будто у Анечкиных бумажных кукол настоящий обыск был. Наверное, Марфа дочку в дорогу провожала, а банка в багаж не влезла. Я на секунду Анины слезы прямо в воздухе почуяла. А потом и Марфу разглядела — и впрямь заплаканную, с измятым лицом, тоже словно на досмотре побывавшим. Нелегкий перелет, видимо. Да и в квартиру войти нелегко — здесь ведь каждая мелочишка, каждый фантик случайный про ребенка напоминает.

Я все никак не могла понять, почему я про Марфину дочку в прошедшем времени думаю, хотя с ней все в порядке должно быть. А Старый тем временем с Марфой здоровался.

Непривычно так, скупился на слова:

— Чая нам предлагать не надо, так дай войти.

— В рабочую? — равнодушно спросила Марфа — словно мы и впрямь ее обыскивать явились или даже лишние комнаты реквизировать, вместе с мебелями и драгоценностями. Прям революционная пятерка какая-то: я, Жека, Зинуля, Старый и Фоня. И Марфа — шестой, на полдороге из кухни в комнату.