Подмены - Григорий Ряжский

Тогда, ещё совсем юношей, я слушал его вполуха, относя дедушкины напевы к его же, понятное дело, стародавнему военному опыту, к четырём незабвенным годам на передовой в составе Первого Украинского фронта. Начал рядовым, закончил капитаном, командовал гаубичной батареей отдельного артиллерийского гвардейского полка. Но основное из обрывков слов вгрызлось-таки, не испарилось, улеглось в тайную ячейку. И притихло до поры. Теперь же – всплывало. И тогда я мысленно повторил про себя, как молитву, каких сроду не знал и в какие никогда не верил: «Не победа найдёт тебя, но пощада».

– Это кто схлопочет? – взвился татарин, аж подпрыгнув на месте от негодования. Они всё ещё стояли, окружив меня кривым кольцом, непроизвольным образом разбившись по ранжиру старшинства. Стояли и не начинали. Их сбивала с толку моя отчаянная наглость – то, как я, урод неправославный, посмел распахнуть пасть на старших, к тому же понести такое, за какое, если по-хорошему, вообще не живут. Но, с другой стороны, слова задели, про «все на одного», к примеру, или же про некрепкий пупок. – По кумполу, мля? Это я, сука, по кумполу схлопочу? От тебя, что ли, мудлона сраного? Да ты прям щас неживой будешь, за всё, что натёр тут нам, черпачила!

В ответ я сделал непонятное ефрейтору лицо – то ли сочувственное, то ли издевательское:

– Да ты сам, козлина, весь год, если хочешь знать, не рахаты эти ваши жрал мусульманские да лукумы, а еврейские тейглахи и путер-гебексы, дедушкой моим Моисей Наумычем Дворкиным испечённые. Вот от них у тебя пупок и развяжется. Въехал в тему, убогий?

Странно, но уже было не страшно. Даже наоборот, в каком-то смысле делалось забавно. То, что меня накроют, было понятно и так, но отчего-то внутренностью своей, уже готовой к любому приговору, я ощущал ещё и другие биения, идущие не от живота, но от головы, от мозга – того самого, наверно, единственного своего защитника, что так беззастенчиво раздавал налево-направо драгоценные атомные и воздушно-волновые поля, вступающие во взаимодействие с колебаниями даже таких неустойчивых живых структур, как эти двое старослужащих полудурка со своими слепыми приспешниками. Вместе же они – отделение электротехнического взвода электризуемых заграждений, в полном составе, с нехваткой разве что одного выпавшего из обоймы «черпака». И то, о чём объявил теперь этот «черпак», то бишь сам я, стало моментом истины. Для меня и для каждого из окружавших меня пацанов. Момент был общим, но истины некоторым образом различались.

– Ну так, – подвёл черту «дед», всё это время прикидывающий, с чего верней начать экзекуцию, причём так, чтобы заслужить одобрение пацанов и самому не сесть на губу, – приехали.

Смерть наглому гаду, то есть снова мне, само собой, стучалась в ворота просто невозможно как, но командир отделения заставил себя не подчиниться жгучему, идущему из самого утробного низа вожделению грохнуть «москвача». Он выдвинулся на первый план и встал рядом, головой к голове с перевозбуждённым татарином. У того нетерпеливо дёргался узкий глаз, отбивая нервическую морзянку, и это было невыносимо смешно.

– Христос воскресе, «дедушки»! – внезапно произнёс я и засмеялся.

Просто не смог удержаться, несмотря на близкий убой. Теперь я уже хохотал страстно, на полную громкость, стараясь отвести лицо от разом насторожившихся бойцов-загражденцев, пришедших сюда, чтобы вытереть смешливым умником пол в солдатском туалете. Одновременно коротким движением я перекинул полотенце с шеи на руку, понимая, что в таком положении придушить будет сложней и, кроме того, вряд ли теперь у них получится осуществить это с первого захода. «Актёрчик» – так здесь меня ещё не именовали, в части. Это было новым, и это новое надёжно означало, что времена для меня переменились окончательно, даже если не изобьют до смерти. Не простят и потом – не тот геном. А ещё потому, что такое не прощают в принципе – когда посягнули на веру в ихнего Христа и в ихнее славное отечество. До царя, слава богу, не дошло, да и не было никакого царя. Был когда-то «пятнистый» – изолгавшийся балабол с неустойчивой психикой и бегающими глазами. То ли врал постоянно по старой обкомовской привычке, то ли сам не понимал, чего творил. А только в Новозыбковском инженерно-сапёрном полку весь комсостав, включая младших офицеров, держал его именно за такого понтомёта. Солдаты это знали, но большинству было пофиг, кто там наверху и когда их, заложников любой подходящей силы, окончательно победят нормальные, из тех, кто придёт надолго и даст жрать. Главными для каждого всё равно оставался сон, кормёжка и расплата по долгам. И враг, который вот он, который хоронился возле самого носа, но даже капкан теперь уже не понадобился: голенький явился, чистый, полностью готовый на муку, раз сам же себя к ней и подвёл. А тот, что был теперь, «шевелюристый», был другой, но и он жрать не дал, больше обещал и совершал глупые промахи.

Ждать реакции на собственный сакральный призыв я не стал. Резким движением я грубо обхватил шеи обоих «дедов» и так же резко сжал их, изо всех сил, одна к другой. Две башки немедля сошлись в общей точке. Раздался гулкий костяной стук пустого о порожнее. В этот момент за окном снова бухнуло, два раза: в первый раз раскат грома был слышней из окна помывочной, во второй – со стороны нужника. И вновь, приняв на себя непогоду, захлестали по стёклам казармы инженерно-сапёрного полка развесистые липовые ветви.

Ничего этого я уже не слышал. В это время я уже приятно плыл неподалёку от места казни, то ли по совершенно шёлковой воде, то ли пронзая выпавшим из сознания телом мягкие воздушные массы, окунаясь в них по самый кумпол и плавно выныривая обратно, в те самые торсионные дедушкины поля, где любые колебания мысли, звука и слова, соединившись в незримые сигналы, настигают всякую человеческую душу, если только она хочет того сама.

Кровищи, как я и предполагал ещё в самом начале, получилось ужас как много. Кроме свёрнутого носа, откуда юшка брызнула первой, надорванной оказалась ещё губа – это уже вышло само, когда меня, вырубленного с первого удара сзади, уже тащили под наклон по выщербленной метлахской плитке.

После били уже практически неживого. По рёбрам, в пах, по обеим почкам. Досталось и зубам; кроме того, свернули нижнюю челюсть. Боли, впрочем, не было, и они об этом знали, кто бил. Только не могли уже остановиться.

Участвовали все, кроме «дедушек». Те стояли и смотрели. И каждый, наверно, думал о своём. Командир отделения – о том, что, может, и правда Христос этот, который Иисус, был ихний, из евреев. Кто ж его знает, если так уж поглядеть, свечку никто из части не держал.

Татарин – о том, наверно, что испоганил себе внутренность моим «черпаковым» подношением и надо будет, уже дембельнувшись, первым делом сходить к мулле, посовещаться. А на второй день лунного месяца зуль-хиджа совершить очистительный обряд по полной программе. А может, и в саму Мекку смотаться. Теперь это, говорят, без вопросов.

Когда завершились, выяснилось, что про воду-то забыли, что в отключке вода-то, чтоб кровищу с пола убрать. Ладно, раз так, – «дедушка» поставил бойцов в ряд, сам примостился с краю шеренги. Штаны спустили и по команде стали отливать, чтобы как-то замыть последствия, благо естественный наклон у перешейка-то имелся. Меня же, битого, оттащили к стороне, чтоб не задело – хватило, подумали, с меня и главного наказания.