Лев пробуждается - Роберт Лоу

— Сэр Брайан де Джей и его храмовники ищут их, государь мой король.

Ну, хоть какое-то подспорье для Короны — горстка английских тамплиеров, ищущих королевского благорасположения, пришли, дабы присоединиться к Длинноногому под тем видом, что своими действиями шотландские крамольники исторгли себя из лона Церкви. Очень кстати, что епископ Бек охотно согласился, хотя убедить удалось немногих, и шотландские храмовники желанием вступить в его ряды отнюдь не пылают, хотя их магистр Джон де Соутри и присоединился к армии.

Не имеет значения: несмотря на скудное число, тамплиеры пользуются грозной репутацией, а уж раз во главе выступают сразу двое магистров, то сам Господь на стороне английского войска, сейчас расползшегося по землям прецептории Храма в Листоне в ожидании вестей о скоттах.

И все же армия, созванная ценой немалых затрат и трудов, тает с такой же скоростью, с какой растут расходы, подумал Эдуард. Раны Христовы, да он призвал людей еще в феврале, когда сам воевал во Фландрии, отрядив их на север в подкрепление де Варенну. На Рождество было 750 копий и 21 тысяча пехотинцев, а к концу марта осталось лишь пять тысяч, так что все пришлось повторить сызнова, прибегнув к валлийцам и иноземцам.

Он хотел покончить с этим. Ему предстояла женитьба, за которую пришлось дорого заплатить перемирием с Филиппом Французским, получив шестнадцатилетнюю невесту по имени Маргарита. Христе, ему уже под шестьдесят, однако она досталась с настоящим сокровищем — повозкой золота и ключом от города Гиень, так что он может позволить себе пропускать смешки мимо ушей. Конечно, у него за спиной, в лицо никогда, — но он все равно их слышал.

— Решу завтра, — изрек Эдуард, недовольный собственной примирительной интонацией, и отвернулся, пока кто-нибудь из государей не надумал сдуру настаивать. Вернувшись в прохладу шатра, он рухнул в курульное кресло и хлебнул вина.

И до конца дня в гнетущей жаре, в пелене древесного дыма и запахов кожи, конского навоза и дерьма армия сидела, ворчала и мечтала о еде.

Всадники прибывали и убывали; солнце устало клонилось к великолепной гибели, и в факелах заскворчали гибнущие насекомые.

Потом, словно благословенный дождь, из тьмы появились всадники, понукая понурившихся коней к королевскому шатру. Они были шотландцами, и стража отнеслась к ним с подозрением, но в конце концов их предводители, чумазые от пота трудной поездки, предстали пред ликом короля.

Хотя шотландские нобили граф Патрик Данбарский и Жильбер д’Умфравилль, граф Ангус, и претендовали на то, что они такие же англичане, как сам Эдуард, тот смотрел на них с озлоблением, не доверяя ровным счетом никому. Они увидели синеву вокруг его глаз, зловеще набрякшее веко и перешли к делу без экивоков.

— В тринадцати милях, — провозгласил Данбар.

— В Каллендарском лесу, — присовокупил д’Умфравилль. — Под Фолкерком.

Эдуард позволил себе улыбнуться. Вероломство, как всегда, пустило свои козни в ход, и он отыскал Уоллеса.

Каллендарский лес, близ Фолкерка

Праздник Святой Марии Магдалины, июль 1298 года

Они пели, напомнив Хэлу, как он последний раз слышал голоса, воздающие хвалу Господу, — в Стерлинге, когда они сладостно разносились в воздухе, напитанном запахами взрытой земли и свежей крови, смрадом лошадиного и человеческого дерьма и пронзительной, тонкой едкой вонью страха.

— Брабантцы, — со знанием дела проворчал Сим. — Справляют мессу.

Вся английская армия справляла мессу посреди красочных шатров, будто никуда и не торопилась. Она нахлынула, словно исполинская неспешная волна, излучая ощущение такого числа и мощи, что люди вокруг Хэла заерзали в седлах, обеспокоенно переглядываясь. Стратерн и Леннокс, увидел он, Ментит и Стюарды задвигали челюстями, пытаясь выдоить слюну в пересохшие рты.

Были здесь и свиты Каррика и Комина, заметил Хэл, но ни единого человека графа Бьюкенского, кого-либо из Баденохов или Брюсов. Уоллес увидел, как вытянулось лицо лотианского государя при взгляде на крохотную — Гвозди Господни, да просто жалкую — месни шотландской конницы.

«Истинно так, юный Хэл, у тебя есть основания для беспокойства», — с горечью подумал он.

У них у всех есть веские причины не казать сюда и носу, не меньше, чем у Бьюкена, который лично привел своих людей не одну неделю назад, взгромоздившись в седло, как мешок мокрого зерна, издерганный, как мокрый кот.

— Душой я с вами, сэр Уильям, — заявил он, — но я должен поддержать порядок на севере.

— А надо ли его поддерживать? — возразил Уоллес, а Бьюкен лишь улыбнулся, пренебрежительно взмахнув ладонью.

— Порядок нужен всегда, — вежливо ответил он. — Храни вас Господь и держи англичан в отдалении. Кстати, где они?

— За пеленой поднятого ими дыма, — лаконично ответил Уоллес и проводил взглядом уезжающего Бьюкена, неустанно бросавшего взгляды то влево, то вправо. Высматривает лотианского владыку, подумал Уоллес, так что мне ведомо, какие дела влекут Бьюкена и куда. Ну, хотя бы его раздор с женой и ее новым любовничком — искренний, хоть и эгоистичный повод, а не какая-то убогая отговорка, как у других.

Но их отсутствия не могли не заметить нобили, набравшиеся духу прибыть в своих изысканных убранствах верхом на облаченных в доспехи конях — в том числе нескольких устрашающих и дорогих дестриэ, — чувствуя, как их недра того и гляди дадут течь.

Ветер доносил песнь то громче, то тише, постоянным напоминанием о том, кого привел Длинноногий. Тридцать тысяч, говорили иные, такой большой армии еще свет не видывал. Но не сейчас, возражали здравые умы, ибо от нее осталось не больше половины.

Однако даже этого более чем достаточно, и Хэл видел, что нобили это понимают. Брабантцы, гасконцы, валлийские пикинеры и лучники, уверенно доносили лазутчики, а сверх того три тысячи тяжелой кавалерии. У нас же десять тысяч человек, уныло думал Хэл, и только пятьсот из них верхом, и далеко не все они способны тягаться с английскими рыцарями, если судить по его собственным людям — двум десяткам закаленных бойцов на крепких малорослых гарронах, вооруженных самострелами, бердышами, кинжалами и топориками, в куда более слабых доспехах.

— Христе, абы оные уж измолкли, — произнес голос, преисполненный страха. Хэл обернулся; сэр Уильям Хей Лохварретский поднял было руку утереть рот и лицо, но вспомнил о своей железной рукавице и опять уронил ее.