Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова

брать можно, а каких – ни за что, и, во‑вторых, поскольку после июльских дождей колеса вязнут чуть не до половины и машину уж один-то раз точно придется толкать. Инок Симеон старше Кирилла на шесть лет.

На обратном пути. Симеон за рулем, Кирилл рядом.

Кирилл: Как ты к этому пришел?

Симеон: Я был инструктором по полетам на параплане. Однажды летел один, без ученика, – я каждую возможность полетать использовал, жизни без этого не представлял. Внезапный порыв ветра – тут никогда всего не просчитаешь. Упал с тридцати метров. Позвоночник – в нескольких местах, обе ноги, сотрясение мозга. Все-таки собрали. Потом год в инвалидном кресле. Я тогда не молился, просто решил, что, если Бог поставит меня на ноги, посвящу Ему жизнь. Еще через полгода я уже ходил без костылей. Ну и вот…

Кирилл: И ты никогда не жалел?..

Симеон: О том, что дал такой обет? Жалел. (Проходит поворот.) Бывает трудно. Очень. Тому, кто не начинал, невозможно это оценить. Так что, да, были моменты.

Кириллу хочется уточнить, были или бывают, но он чувствует установленные границы. Симеон выглядит таким же невозмутимым, как всегда, и, однако, Кирилл сожалеет о том, что навел его на воспоминания о «моментах».

Кирилл (с нажимом): Но все-таки здесь Христос ближе.

Симеон (не задумываясь): Нет такого места, где Христос ближе.

Машина переваливается и вообще продвигается с большей натугой, чем еще только что, колеса явно буксуют. Симеон давит на газ, но слышно только надсадное жужжание колес.

Симеон: Ну все, завязли. (Распахивает дверцу.) Это место там, где ты.

Из-за двери кельи-кабинета до Кирилла доносится голос игумена, разговаривающего по телефону, – значит, постучаться можно.

Игумен: … Так им и напишите, что в случае нарушения договорных обязательств мы как хозяйствующий субъект… (Делает стоящему не пороге Кириллу знак подойти; в трубку.) Одну минуту.

Кирилл (подходя, опускает голову и соответствующим образом складывает ладони): Ваше Высокопреподобие, благословите уйти.

Игумен (кивает и благословляет; продолжает в трубку): … Мы как хозяйствующий субъект в случае нарушения договорных обязательств не несем никакой материальной ответственности. Да, так им и напишите…

Кирилл возвращается в Москву вечерней электричкой.

В Минералогическом музее. Кирилл стоит перед витриной с колчеданами. Обознаться невозможно: это образец антонита с письменного стола Хааса; Хааса – потому что Кирилл не может и, видимо, никогда не сможет называть этот стол своим. Обращаясь к находящейся рядом Антонине Кирилл думает о том, что, как это ни парадоксально, Земля со всем, что на ней и в ней, не вечна, а человек вечен, потому что единственный из всего живого бессмертен. Единственный из всего живого, включая минералы, потому что они, конечно, живые. Кирилл смотрит на это невечное, смертное и живое, и говорит Антонине, не обещает, а просто сообщает, что всегда будет с ними.

Дома у Антонины. Кирилл стоит перед зеркалом в прихожей.

Кирилл: Медведь из Африки приехал на коньках.

Рефлекторно усмехается и понимает, что его голос раздается в этих стенах впервые за четыре года.

Кирилл набирает телефонный номер.

Отец: Слушаю.

Кирилл: Алексей Глебович? Здравствуйте, это Кирилл.

Отец: Кирилл?!.. Господи, как я давно тебя не слышал! Как… как ты?

Кирилл: Спасибо, все хорошо. Простите, что не позвонил раньше. Я, собственно, звоню, чтобы…

Отец (на подъеме): Говори мне «ты»!

Кирилл: Я звоню, чтобы поблагодарить… тебя за адвоката.

Отец: Какого адвоката?

Кирилл: Разве адвоката нанял не ты?

Отец (почти кричит): Какого адвоката, Кирилл, о чем ты? Что случилось? Где ты? Тебе грозит тюрьма?

Кирилл: Все уже позади, не важно. Все обошлось. Значит, это не ты…

Отец: Какого адвоката, что обошлось? Кирилл?!

Кирилл: Не волнуйся, папа, все действительно позади. До свидания. Папа.

Отец (растерянно и немного недовольно): До свидания. Звони… вообще…

Кирилл: Я буду звонить. Непременно. (Кладет трубку, тут же снова поднимает и набирает номер матери; едва дождавшись ее «алло».) Я только что говорил с отцом, он уверяет, что не нанимал мне адвоката, и вообще не в курсе. Может, ты объяснишь?

В трубке слышно, как мать сглатывает, слышно даже, как она молчит; Кирилл ловит себя на том, что никогда прежде не слышал ее молчания как чего-то, что можно услышать.

Мать: Твой отец действительно ничего не знает. У него больное сердце, я не стала ему говорить. Я взяла ссуду в банке. Видишь ли, надо было еще заплатить, чтобы тебя не поместили в одну камеру с теми, ну, кто по уголовным статьям. И за твой супрастин. На залог… на залог уже не хватило.

Кирилл: На какой срок ты взяла кредит?

Мать: На год.

Кирилл: И какая процентная ставка?

Мать: Двадцать процентов. Я уже начала откладывать.

Кирилл: Не надо. Я буду ежемесячно вносить – в конце концов, деньги потрачены на меня.

Кирилл терпеливо ждет – после вызванного, не иначе, шоком молчания – материного «спасибо». Наконец он перестает ждать и уже хочет прощаться.

Мать: В четверг у нас открывается международная конференция по русской религиозной философии. О Бердяеве сразу несколько докладов… весьма любопытных… Думаю, тебе было бы интересно.

Кирилл: Спасибо, я приду.

Мать: Приходи.

Кирилл готовится поступать в аспирантуру. По субботам он бывает в театре. Как зритель. По воскресеньям ходит к литургии, а оставшуюся часть дня проводит у матери.

У матери.

Мать: Знаешь, с тех пор как я здесь одна, я иногда по вечерам, только не смейся, перечитываю поэзию. Вчера вот открыла Блока – я его очень любила в юности – и поняла, какие строчки поставила бы эпиграфом, если бы писала роман о тебе.

Кирилл: Ну и какие?

Мать: Что ты сразу набычился? Очень известные строчки… «О, я хочу безумно жить: / Всё сущее – увековечить, / Безличное – вочеловечить, / Несбывшееся – воплотить!»

Кирилл: С чего ты взяла, что я хочу безумно жить? Уж кто-кто, а я хочу жить спокойно.

Мать: Почти за четверть века все-таки можно о собственном сыне кое-что узнать.

Кирилл: Ты знаешь обо мне не больше, чем я сам о себе знаю. А я о себе не знаю ничего.

Мать (усмехаясь): Ну, разумеется. Все лет до двадцати пяти считают себя загадочнее остального человечества.

Кирилл: Каждый человек загадочнее остального человечества.

Мать (помолчав): Ты совсем не глуп.

Кирилл: Спасибо. Мне лестно, что ты уже не считаешь меня дебилом, как минуту назад.

Мать: А раз ты не дебил – как минуту назад, – то сам и поймешь, почему эти строчки Блок сочинил о тебе. Ой, совсем забыла: тебе же пришло письмо из Германии! (Вставая и