Казанова - Ален Бюизин

Одним из тягостных эпизодов его жизни был внезапный всплеск набожности. После того как его покинула Генриетта, великая любовь его жизни, он погрузился в черное отчаяние, быстро перешедшее в глубокую депрессию. Вернулся в Парму и заперся в комнате на скверном постоялом дворе. Полная неврастения. Никаких желаний. Никакой воли – ни есть, ни даже покончить с собой. Однако оказалось, что смежную комнату занимал Валентин Делаэ, «набожный человек, чьи черные одежды и благочестивое карканье проносятся через “Мемуары”, точно воронья стая», как пишет Жан-Дидье Венсан. Джакомо знает, кто это, потому что уже встречался с ним в прошлом. Тем не менее заботы Делаэ, который заставляет его есть и развлекает, возвращают Казанову к жизни. Понемногу он стряхивает с себя оцепенение, снова начинает выходить в город и смеяться. В эти шесть недель он подхватил «в обществе Делаэ болезнь гораздо более дурную, нежели сифилис» (I, 525), переданный ему одной актрисой, не думая, что он к ней восприимчив. «Делаэ, не покидавший меня ни на час по утрам, отправляясь в церковь, сделал меня набожным, причем настолько, что я соглашался с ним, что должен быть рад тому, что подхватил болезнь, принесшую спасение моей душе. Я искренне благодарил Бога за то, что тот воспользовался ртутью, чтобы вывести мой дух, прежде блуждавший в потемках, к свету истины» (I, 525). Его благочестие крепнет с каждым днем, он думает лишь о том, чтобы дословно следовать Евангелию, дабы попасть в царствие небесное. Поскольку набожность – болезнь эпидемическая, новообращенный Казанова стремится обратить в веру своих венецианских друзей. Он пережил настоящий кризис фанатизма, пока, наконец, не решил, что лечение сифилиса ртутью, металлом нечистым и очень опасным, отравило его рассудок и ослабило его ум. По счастью, в конце концов он понял, что Делаэ – всего лишь лицемер, которому удалось его облапошить. Если он превосходно играл роль совершенного христианина, то с единственной целью: обрести благополучие под крылом своих хозяев, которые были счастливы выполнять капризы столь глубоко верующего подданного. Очевидно, что набожность в глазах Казановы была либо болезнью, либо двуличием. Человек в прекрасной физической форме и в добром душевном здравии не может быть набожен, особенно если у него есть средства на удовлетворение своих нужд.

В один прекрасный день 1760 года Казанова даже подумал сделаться монахом. Тогда, в начале апреля, он только что убежал из Штутгарта, где был подвергнут домашнему аресту, потому что отказался уплатить офицерам четыре тысячи луидоров, проигранные накануне на слово: надо сказать, что его накачали наркотиками, прежде чем он сел играть. Он прибыл в Цюрих, словно свалившись с небес в самый богатый город Швейцарии. Подавленный и удрученный, он подвел итог своей прожитой жизни и нынешнему положению. «Мне кажется, что я навлек на себя все удручавшие меня несчастья и злоупотреблял всеми милостями Фортуны по отношению ко мне. Сраженный бедой, которой я сам раскрыл ворота, я содрогнулся и решил перестать быть игрушкой Фортуны, вырвавшись из ее рук. Обладая сотней тысяч экю, я решил устроить себе постоянное положение, оградив его от всяческих превратностей. Полный покой – величайшее из всех благ» (II, 290).

На следующее утро он вышел из города и шесть часов шел по сельской местности, не зная, куда идет. Знамение Господне? Он увидел «большую церковь рядом с большим зданием правильной архитектуры, приглашавшим прохожих направить туда свои стопы» (II, 291). Так получилось, что он наткнулся на бенедиктинское аббатство Эйнзидельн, построенное в начале века в великолепном и зрелищном стиле барокко. Как мог его не поразить размах и необычайное богатство церковного убранства? Огромные своды, купола, восьмиугольник нефа, стены и хоры украшены фресками и гипсом под мрамор. Благосклонно принятый аббатом Николаем II, пригласившим его отобедать, он стал ему исповедоваться, хотя минутой раньше и не помышлял ни о чем подобном. «Это была моя причуда. Мне казалось, что я делаю то, чего хочет Бог, когда приводил в исполнение случайную мысль, залетевшую мне в голову» (II, 294). Глядя, как покойно живут бенедиктинцы, а главное, какая чудесная у них библиотека, состоящая сплошь из фолиантов, самым новым из которых не меньше века, он сказал себе, что мог бы жить здесь счастливо до последнего часа, не давая над собой власти Фортуне. Он почувствовал себя готовым постричься в бенедиктинцы. Сообщил аббату о своих планах стать монахом, тот попросил у него две недели на размышление, прежде чем дать ответ. На четырнадцатый день своего мнимого обращения он наткнулся на четырех очаровательных молодых женщин, прикинулся слугой, чтобы подойти к ним поближе, и в конце концов мысленно занялся любовью с самой хорошенькой из них, милой брюнеткой, одетой в амазонку. Вернулось желание. С планами похоронить себя в монастыре до конца своих дней было покончено. Когда на следующий день аббат согласился принять его в монастырь, ему пришлось признаться, что он передумал.

И вот двадцать пять лет спустя, в мае 1785 года, на Казанову вновь напал стих отречься от света и удалиться в монастырь. Он послал подряд три письма Доменико Томиотти де Фибрису, крестьянину из-под Тревизе, который стал генералом артиллерии в австрийской армии, графом и военным губернатором Трансильвании, сообщая ему о своих планах и одновременно предлагая свои услуги в качестве секретаря. Тот отнесся более чем скептически к его монашеской карьере, а по поводу предложения услуг попросту послал его подальше: «…мне вовсе не нужны секретари; у меня их здесь восемнадцать, и они добивают меня, заставляя читать и расписываться». Нужно ли принимать всерьез желание удалиться в монастырь, которое, возможно, было лишь предлогом, чтобы найти работу и жалованье? Тем не менее Казанова периодически мечтал об отдыхе, а покой для него символизировали два места – библиотека и монастырь. Такое ощущение, что усталость от беспрестанных разъездов порождала в нем стремление к уединению и покою, которое, впрочем, быстро исчезало, как только подворачивался новый случай отправиться в путешествие или новая женщина, которую можно было соблазнить. Монастырь так и остался для него в области несбыточного.

4 июня 1798 года, в летнем одиночестве замка Дукс, откуда уехали граф Вальдштейн с друзьями, за Казановой присматривал только его племянник Карло Анджолини и Финетта, его верная борзая, которую княгиня Лобковиц прислала ему в подарок из Билина взамен его дорогой покойной Мелампиги. Он умер через несколько минут после того, как священник причастил его святых даров. Угас в своем кресле – наверное, потому, что задыхался, лежа на кровати. Это самое кресло еще можно увидеть в его рабочем кабинете в Дуксе, к спинке сзади прибита бронзовая табличка с надписью: «В этом кресле 4 июня 1798 года скончался Джакомо Казанова». После скромного отпевания его похоронили на маленьком кладбище, которое находится позади часовни Святой Варвары. Малограмотный невежда, ведший учет смертей в приходской церковной книге, не упустил случая в последний раз нанести ему оскорбление, исковеркав его имя в вдвойне ошибочной записи: «4 июня, герр Якоб Кассанеус, венецианец, 84-х лет». Как и имя, так и возраст ошибочны: Джакомо было семьдесят три года, два месяца и два дня. «На могилу положили полагающийся случаю камень с небольшим железным крестом. Говорят, что крест очень скоро выломался и упал наземь, скрывшись в высокой траве», – пишет Ги Андор. Когда в 1922 году на кладбище проводили раскопки, то извлекли стелу с надписью «Казанова MDCCLXXXIX», которая, возможно, была воздвигнута на его могиле через год после смерти, однако останков его не обнаружили. Позднее на фасаде часовни Святой Варвары укрепили такую мрачную памятную доску: