Опасное увлечение - Керриган Берн

Однако через пару часов началась лихорадка. Кристофер и Якоб в беспомощном ужасе смотрели, как Милли сотрясали судороги, зубы стучали, а кожа горела огнем.

Им овладело неописуемое отчаяние.

— Я только что уложила Якоба, — тихо сказала Фара Кристоферу, склонившись над постелью в приготовленной Уэлтоном несколько дней назад спальне. Милли она тогда показалась похожей на лес. — Он все еще верит, что она в любой момент проснется. Он очень в тебя верит.

Если бы Якоб знал, что Кристофер предан не Господу. Скорее дьяволу.

— Ты должен поспать и чего-нибудь поесть. Я посижу здесь и, если что-то изменится, приду. — Она держала миску супа.

— Я спал, — солгал Кристофер, подавшись вперед в этом единственном во всем доме кресле, с которого он не вставал уже почти два дня. Он не отрывал глаз от Милли. Не мог отвести взгляд. Сидя рядом с ней, наблюдал, как поднималась и опускалась ее грудь, и знал, что она от него не ушла. Он закроет глаза, когда откроет она. Не раньше. — И я не голоден.

Фара вышла, передав суп Уэлтону, молча маячившему возле умывальника.

— Что сказал доктор утром? — Она отвела прядь темных волос с бледного лба Милли.

— Лихорадка прошла.

— Отличная новость. — Чем больше жена Блэквелла старалась его ободрить, тем Кристоферу становилось хуже. — Скоро она придет в себя. — Ее лицо просияло. — Я тоже принесла вам добрые вести. Старший инспектор Морли закрыл дело об убийстве леди Терстон. Вам не придется об этом беспокоиться. Кроме того, полиция спасла этих мальчиков. Они, конечно, были голодны и побиты, но живы. Мы пристроим их, надеюсь, всех вместе, потому что они братья.

Кристофер кивнул только потому, что так полагалось. Хотелось бы ему, чтобы это его заботило. Милли подобное взволновало бы. Его, может, тоже, но не сейчас. Только когда она очнется. Если… она…

— Доктор сказал, что если она придет в себя, то, скорее всего, сегодня, — громко напомнил он себе.

— Конечно. — Легонько потрепав его по плечу, Фара подобрала юбки и поплыла к двери. — Если понадобится, мы с Дорианом будем внизу.

Он кивнул, голова была тяжелой, а шея не гнулась.

Милли тяжело задышала во сне, грудь вздымалась, а пальцы задергались.

— Милли? — вскочил Кристофер, внимательно посмотрел на нее, но не обнаружил никаких перемен.

Она лежала на гигантской постели, распластавшись на спине и вытянув вдоль тела руки, укрытая горой одеял, отчего выглядела маленькой и беспомощной. На бежевых простынях ее белая кожа казалась еще бледней.

Пока она спала, он прожил целую жизнь эмоций.

Целая вечность часов прошла в сумеречном оцепенении. Пока Милли пребывала на границе между жизнью и смертью, Кристофер тоже обретался в этой неопределенности вместе с нею.

Но страдал от любви. От тоски. От глубочайшей жалости. От страха, не переходившего в отупение, но сидевшего где-то прямо под самой кожей.

Что, если она уже никогда больше не улыбнется? Что, если эти темные глаза никогда не заискрятся тем лукавством и тем светом, который Якоб так старался уловить в своем живописном портрете? Что, если последним его воспоминанием о действительно живой Милли останется миг, когда она сказала, что будет любить его, а он оставил ее в луже слез на холодных простынях?

Он должен ей сказать. Она должна узнать.

Наклонившись над кроватью, Кристофер взял ее холодную, липкую ладонь и, держа в своих грубых израненных руках, хотел влить в них часть своей теплоты.

Она закашлялась, и громко. У него остановилось сердце, пока он не увидел, что она снова успокоилась. Он впился в нее взглядом, дух перехватило, и он целую минуту не мог дышать.

Боже, он больше этого не вынесет!

— Милли, — прошептал он ее имя, — Милли, ты была права. Я действительно чувствую. И это началось в тот вечер, когда я встретил тебя, в тот миг, когда ты послала мне со сцены воздушный поцелуй. Из-за этого я и назначил ту проклятую первую встречу, потому что я должен был коснуться тебя… — Его голос пресекся, и ему пришлось перебороть нахлынувшие эмоции. — Когда я сказал, что хочу тебя… думаю, имел в виду… я подразумевал, что ты мне нужна. Милли, ты нужна мне. Мне нужно, чтобы ты очнулась. Я должен держать вас перед сердцем, потому что только в этот чертов миг я чувствую, что оно бьется. Если ты уйдешь, оно умрет. Последнее, что делает меня человеком, умрет с тобой. Я исчезну. Если тебя не будет на этой забытой планете, она может перестать вращаться, пока мы все не полетим в пустоту. Поскольку без тебя это и есть пустота. Пустота.

Он чувствовал что-то, что-то горячее и щекочущее. Он поднял руку, чтобы вытереть, и рука была влажной.

Слезы? Черт.

Это не имело значения. Ничего не имело значения.

— Я буду твоим лезвием в темноте, — торговался он. — Так ни ты, ни Якоб в ней не потеряетесь. Я больше никогда не оставлю тебя. Я буду защищать тебя, поддерживать и дам тебе свободу, которую ты жаждешь. Я последую за тобой, куда бы ты ни отправилась. Поскольку мой дом там, где ты.

Я буду водить тебя на танцы, Милли, — уговаривал он. — Каждую ночь всю оставшуюся жизнь. Я отвезу тебя куда угодно. Нет ничего лучше, чем видеть мир, в котором светит твой свет, — продолжал он говорить все, что могло заманить ее вернуться обратно. — Я приму предложение Морли. Буду работать со Скотленд-Ярдом, если ты этого хочешь. Там платят меньше, но у меня больше денег, чем мне удастся потратить за всю жизнь.

Его осенило.

— Я позволю тебе заполнить мой дом вещами, бесчисленными, бесполезными, дорогостоящими безделушками. Пока это не дом, а только раковина. Однако я попробую. Я изо всех чертовых сил постараюсь, чтобы не был раковиной. И… я дам Якобу свою фамилию. Пусть и проклятую. И что бы ни случилось, она его и твоя. Как бы то ни было, твоя. Я твой. И ты моя, только не…

Он не мог заставить себя произнести это слово.

— Уэлтон? — с бледных губ Милли это имя сорвалось хриплым шепотом.

Кристофер остолбенел от удивления и кивнул дворецкому. Честно сказать, он совершенно забыл о его существовании, не говоря уже о том, что тот скрывался в углу.

Уэлтон? Почему, черт возьми, первым из ее уст прозвучало это имя?

— Да, мадам? — Глаза Уэлтона были подозрительно красны, но щеки сухи, словно он вытер их чистым носовым платком, который сжимал в руке.

— Ты все слышал? — Ее голос был едва различим, и все же Кристофер уловил в нем искорку свойственного ей бесстрашия и веселости.

— Безусловно, мадам. — Таким теплым голос дворецкого Кристофер никогда не слышал.

— Речь в частности, шла о дорогих вещах, — со вздохом произнесла она.

— Каждое слово.

— Спасибо, Уэлтон.

— Всегда пожалуйста.