Мирабо - Рене де Кастр

Финансовые затруднения вынудили депутатов уже в конце 1789 года обратить взоры на церковную собственность; ее передали в распоряжение государства как залог ипотечной задолженности для введения в обращение в виде сертификатов с процентным доходом; эти векселя, выпущенные государством под гарантию Церкви, приобрели печальную известность под названием ассигнаций.

Чтобы покрыть задолженность, Национальное собрание перешло к следующей стадии — продаже недвижимости, выступавшей в качестве гарантии. Таким способом надеялись оплатить первые векселя с истекшим сроком. Поскольку на самом деле речь шла о том, чтобы узаконить несанкционированную конфискацию, атмосфера дебатов сильно накалилась.

Часть депутатов от духовенства считала, что отчуждение собственности неизбежно, однако надо воспользоваться случаем, чтобы получить для Церкви моральные гарантии, превосходящие собой материальные выгоды, которыми можно пожертвовать. Эти взгляды довольно наивно излагались в законопроекте одного монаха, считавшего людей добродетельными. Этот монах, затесавшийся в число народных представителей, звался дом Жерль; он не возражал против распродажи с молотка церковного имущества, требуя в виде компенсации, чтобы католическая религия была навсегда провозглашена государственной. В простоте сердечной монах возводил симонию в ранг парламентского института и делал нетерпимость гарантом политической свободы.

Поскольку дом Жерль был не дурак, он тотчас понял, что перегнул палку. Посыпались замечания, но крайне правые поддержали монаха; Вирье возобновил законопроект от своего собственного имени, аббат Мори отказался закрывать заседание, не поставив его на голосование, а Мирабо-Бочка поддал жару, поклявшись скорее умереть, чем отступиться от предложения дома Жерля.

Когда депутат от дворянства маркиз д’Эстурмель, представитель Камбре, напомнил об обещании Людовика XIV не терпеть в Камбре иного культа, кроме католического, Мирабо вышел из оцепенения, в котором пребывал уже несколько недель, и вскричал:

— Поскольку тут себе позволяют исторические цитаты по занимающему нас вопросу, я тоже приведу одну! Господа, отсюда, с этой самой трибуны, с которой я к вам обращаюсь, я вижу окно дворца, из которого бунтовщики, объединившие светские интересы со святыми интересами религии, разрядили рукой французского короля роковую аркебузу, подавшую сигнал к резне в Варфоломеевскую ночь.

Ошеломленное этим напоминанием Национальное собрание отклонило проект дома Жерля, и католичество не было признано государственной религией.

На выходе из зала Манежа один депутат, придя в себя, заметил, что с трибуны зала заседаний совершенно невозможно разглядеть окна Лувра. Трибун согласился с ним в практическом плане, однако добавил, смутив своего оппонента:

— Но в тот момент я их видел.

Эта сцена свидетельствует об иллюзорности парламентских дебатов.

Менее чем через неделю, 19 апреля 1790 года, Мирабо снова взбудоражил Национальное собрание очередным ярким выступлением.

Полномочия нескольких депутатов истекали, поскольку, в принципе, выборы 1789 года предусматривали годичный мандат. Однако в соответствии с клятвой, принесенной в Зале для игры в мяч, конституционный комитет предложил: во-первых, не обновлять состав Национального собрания прежде завершения работы над Конституцией; во-вторых, отменить императивные мандаты на срок нынешней сессии.

Аббат Мори выразил протест от имени правых; депутаты избирались по округам и должны были повиноваться воле своих избирателей. Ответ ему дал Мирабо:

— Я не могу не выразить чувства глубокого возмущения в связи с тем, что злонамеренные риторы беспрестанно противопоставляют народ Национальному собранию, словно не благодаря Национальному собранию народ узнал, обрел, завоевал свои права! Словно, окружив себя памятниками из наших трудов, из опасностей, коим мы подвергались, из наших услуг, мы могли стать подозрительными народу, опасными для народных свобод! В тот день, когда зал, где мы должны были сойтись, оказался закрытым, опоганенным, ощетинившимся штыками, мы стали искать место, где собраться и в первом же попавшемся свободном помещении поклялись скорее погибнуть, чем сохранить подобный порядок вещей. Тогда депутаты от народа сформировали Национальный конвент, чтобы уничтожить власть произвола и защищать права народа от всякого посягательства… Нападки со стороны деспотизма, опасности, которые мы отвели, насилие, которое мы подавили, — вот наши титулы. Наши успехи их утвердили, неоднократно подтвержденная поддержка всех частей империи их узаконила, освятила. Откликнувшись на немолчный набат необходимости, наш Национальный конвент стал образцом для подражания, поднялся выше всякой власти; он подотчетен только самому себе, а судить его — потомкам. Господа, вы все знаете фразу римлянина, который, чтобы спасти свою родину от страшного заговора, был вынужден превысить полномочия, предоставленные ему законом. Лукавый трибун потребовал от него поклясться в том, что он их соблюдал. Таким хитроумным способом он рассчитывал поставить консула между клятвопреступлением и трудным признанием. «Клянусь, — сказал великий человек, — клянусь в том, что я спас Республику». Господа, я клянусь в том, что вы спасли общественное дело!

После этого блестящего выступления мандат депутатов продлили бессрочно вплоть до завершения работы Национального собрания.

После такого двойного успеха удвоилась и тревога в Тюильри: человек, которого хотели сделать советником короля, вновь выступил как враг католической религии и сторонник демократии.

Это наводило на размышления…

Разумеется, не исключено, что Мирабо, видя колебания королевской четы, решил продемонстрировать, как велика его власть над Национальным собранием и массами.

Было ли целью этой демонстрации ускорить переговоры или подороже продать свои услуги — до конца еще не ясно и, возможно, никогда не прояснится. У переговоров между двором и Мирабо был только один свидетель — граф де Ламарк, которому и следует предоставить слово…

III

Не указывая точной даты, Ламарк сообщает, что передал Мирабо предложение короля, однако в значительно сокращенном виде, поскольку сначала он не сказал о том, какие ограничения монархи намеревались наложить на действия избранного ими советника. Чтобы подсластить пилюлю, Ламарк подчеркнул высокую оценку политических талантов Мирабо, высказанную королем и королевой; однако не стал скрывать подозрений и недомолвок Марии-Антуанетты по поводу октябрьских дней:

«Тотчас он (Мирабо) переменился в лице; пожелтел, позеленел, пострашнел. Испытанный им ужас был поразителен. Чтобы его успокоить, я передал ему всё, что сказал королеве по этому поводу, и твердил о том, что она совершенно уверилась в его невиновности. Еще долгое время у него оставалось тягостное впечатление от того, что он стал предметом столь ужасного подозрения».

Зато когда Мирабо убедился, что король с королевой решились прибегнуть к его услугам, его лицо просияло. В осознании собственного превосходства он выказывал тщеславие своих предков. Королевское уважение произвело столь волшебное действие, словно было оказано простому придворному. Перемена была столь заметна, что Ламарк испытал еще больше сожалений — ну почему престол не обратился к Мирабо годом раньше?