Судьба ополченца - Николай Обрыньба

— Спасибо за все! Недопитое допьем, как будет случай!

И мы бежим через двор к огромному деревянному зданию завода. Распахиваем двери, Павел с фонариком бросается собирать дерево для костра, я шарю по полу огромного цеха, сгребая в кучи и поджигая паклю, она плохо загорается, отсырела и сильно дымит. Уже в дыму складываем большой костер под стеной и начинаем раздувать огонь. Приближение опасности живет в нас, все делается в тишине и молча, отчего еще сгущается страх — мы чувствуем, что какая-то лавина надвигается и нам даны считаные минуты. Наконец пакля вспыхивает и загорается, пламя лизнуло мохнатую от пыли и пакли стену; в его отсветах еще притаскиваем стоящие в углу табуретки, отдираем несколько досок с пола, бросаем все в костер и, задыхаясь от дыма, выскакиваем наружу.

Совсем явственно слышны топот коней и скрип подвод!

Кашляя и чихая, сбегаем с бугра. Вот и овраг. Оглядываюсь. Что за черт! Завод стоит темный — не светятся стекла отсветами огня!

— Погасло! — хриплю. — Назад! Окна! Пламя задохнулось, мы забыли побить стекла! Карабкаемся по бугру к заводу. Совсем некстати я упал и рассек об лед ладонь. Но сгоряча не почувствовал боли. Выскакиваем наверх. Уже слышны голоса возничих, подгоняющих лошадей. Вбегаем в здание, в огромном помещении ничего не видно, сплошной дым. Начинаем прикладами автоматов бить стекла, они маленькие, квадратиками, приходится их бить одно за другим. Павел бил на другой стене, чтобы был сквозняк. Дым быстро вытягивало в раскрытые двери и дыры окон. Бросаюсь к угасшему костру, падаю возле чадящих обломков и дую — дую исступленно, изо всех сил! Подсохшие дерево и пакля быстро разгорались в пламя. Подхватываюсь, кричу Павлу:

— Скорей! Кончай!

Когда мы выбежали на улицу, обоз уже входил в ворота на том конце огромного двора. Крики! Ругань! Они уже поняли, что поджигают завод. Очереди из автоматов, пули откалывали щепки от бревенчатых стен, но они не знают, куда стрелять, а мы спешим к переправе. Опять страх балансирования по ледяному бревну! Падаю на противоположный склон и, пригнувшись, бегу к сараю, за мной Хотько. Скорей, скорей к санкам! Оглянувшись, увидел, как ярко освещены окна завода, весело прыгает пламя по сухим перекладинам рам. Стреляют вдогонку бегущие полицаи, посылая нам проклятия. Теперь вся надежда на Серого! Вывези ты нас, Господи! Бросаемся в санки, стрельба усиливается, бьют уже прицельно — на белом поле мы так хорошо видны! Но в эту минуту облако закрывает луну, и мы в тени его рвемся по полю к лесу, который стоял темной стеной, стеной-защитницей от пули и глаза врага. Наконец дорога! Легче храпит Серый, перейдя на рысь. Легко летят санки по замерзшей земле…

Только подъезжая к Пышно, мы немного приходим в себя, и начинается: «А помнишь… А видел?.. Ну, думаю, конец!..» Ох, как начало саднить руку! Глянул — ладонь черная, вся в запекшейся крови, это я поранился, когда упал на бугре.

Оказалось, поджечь тоже надо уметь.

Пройдет час, и мы приедем к своим, в Пышно.

А в Пышно мы узнали, что в тот день немцы большими силами наступали на пышнянский гарнизон, хотели разбить нас, «покончить с партизанами в этом районе». Бой продолжался весь день. Вечером немцы отступили. Но вместо ожидаемого «урока партизанам» пришлось увозить обоз с семьюдесятью трупами и больше двухсот раненых. Ехали они из Пышно злые, усталые, рассчитывая на пристанище в Ворони. Но ставить гарнизон оказалось негде, вместо школы еще дымились головешки пожарища. Пришлось двигаться дальше, на льнозавод, но и там их ждала неудача — на глазах его подожгли! В общем, шли по нашим следам, а мы им путь освещали.

Холод пробирает до пяток, когда подумаешь, что они сделали бы со мной и Хотько, поймав во время поджога. По ниточке разобрали бы! Но судьба не хотела пока нас отдавать и уберегла.

* * *

В конце декабря удалось мне поработать над задуманной картиной о бригаде. Уже был составлен список, кого писать; сделал я эскиз, его тоже очень ревностно обсуждали, кто и на каком месте будет изображен. Момент для картины я взял — выход бригады на операцию, чтобы дать как можно больше портретов. Момент этот был всегда очень торжественным. Бригада выходила из леса и двигалась в Антуново, которое называли «Малой Москвой». Здесь был штаб нашей партизанской артиллерии, сюда выезжало командование, давались задания отрядам, и они уходили каждый своей дорогой. А операции тогда проводились очень большие, то на железной дороге, то наступления на крупные гарнизоны, такие, как Чашники, Лепель; народа участвовало до тысячи человек. Вот такой момент я и решил взять.

Сделал я подрамник сто на сто восемьдесят пять, наши женщины сшили мне в швейной мастерской холст на него. Кисти я тоже начал сам делать и теперь ждал Косы-го, пообещал мне Косый Василь принести хорька для акварельных кистей, но все никак не может поймать. Пока переношу эскиз на холст углем.

Уголь я тоже сам приготовил. Нарезал в размер консервной банки веточек березы и ивняка; береза тверже дает уголь, а ивняк мягче. Набил банку с прутиками песком, замазал глиной и положил в угли костра, когда он прогорел, чтобы не было сильного жара. Потом сбил аккуратно глину и выбрал из песка угольные палочки, рыжие отбросил — эти не годятся, а черными можно работать.

Угольный рисунок фиксирую акварельной краской: те линии, которые нужно оставить, навожу, а остальные смахиваю, и получается прозрачный акварельный слой, под которым просвечивает рисунок. Теперь можно переходить на масло. У меня есть немного марса светлого, в красках, которые принес Опенок, и я жиденько, лессировками, начинаю аккуратно прорабатывать форму марсом.

Картина большая, в землянке еле помещается. Пишу для нее этюды, портрет за портретом, приходят партизаны, позируют. Эти портреты делаю акварелью или карандашом, так как тратить масляные краски на этюды не могу, нужно для картины беречь. За день в нашей землянке перебывает такая масса народа, каждому интересно, кого художник рисует и что на картине нарисовано.

Слева в картине — группа комсостава бригады. Акварельный этюд Дубровского и Лобанка у меня уже есть, они изображены в рост, в серых шинелях до земли. Рядом с комбригом и комиссаром стоит Михаил Жуков, заместитель комбрига по хозяйственной части. Михаил — коренастый, небольшого роста, лицо скуластое с карими глазами. Пришел он в бригаду одним из первых. Слева от Дубровского — Семен Бородавкин{32} и Митя Короленко, за ними — Василий Никифоров, Михаил Диденко и Борис Звонов; здесь же Митя Фролов и Толя Марунько. Возле Диденко, крайний слева в картине, — Володя Качан. Володя высокий и худой, он очень сильно болен язвой желудка, но, несмотря на это, стал подпольщиком после оккупации, а когда организовалась бригада, назначили его помощником начштаба; по образованию он педагог и, помимо штабной работы, с самого начала ведет историю бригады. Качан единственный в картине получил это право не за боевую деятельность, а за совокупность своей работы в бригаде, это очень мужественный и надежный человек. За группой комсостава — на конях, с автоматами на груди Иван Чернов и Михаил Чайкин, они в бригаде с начала ее существования. Позднее Михаил стал командиром кавэс-кадрона бригады, а Ваня Чернов — командиром отряда.