Последняя Ева - Анна Берсенева

Беременность оказалась для Нади неожиданной и положа руку на сердце не очень желанной. Не то чтобы она не хотела больше детей, но сейчас… Во-первых, сейчас ей было совсем не до этих забот, она даже к Еве ни разу не съездила за те четыре месяца, что Валя провел в Склифосовского. А во-вторых… Во-вторых, она и в себе-то еще не успела разобраться!

Время с июня до ноября оказалось тяжелее всего, что Наде до сих пор пришлось узнать в своей, как она теперь понимала, совершенно беспечной жизни. Оно не работой было тяжело, совсем нет. Как и догадалась Эмилия, Надя легко справлялась со всем, что было связано с уходом за лежачим больным: с суднами, бельем, мытьем, бинтами…

Тяжело, невыносимо было постоянно находиться рядом со страданием. Даже не рядом находиться, а быть погруженной в него, чувствовать его в себе так, как будто все, происходящее с Валей, происходило в то же время и с ней.

С того дня, когда она впервые вошла в маленькую отдельную палату в травматологии Склифосовского, Надина жизнь полностью переместилась туда. Она не могла отойти от Вали почти ни на минуту. Разве что когда он спал после очередного укола, да и то ей казалось, что он вот-вот проснется от боли.

В первые недели, нескончаемые в своем страшном однообразии, это была только физическая боль – перекрывавшая все, не отпускавшая его ни днем ни ночью.

Сначала боялись гангрены и возили его на перевязки каждый день. Но делать их под наркозом до бесконечности было ведь невозможно – и Надя едва не плакала, видя Валины губы после перевязок: черные, искусанные, опухшие и при этом улыбающиеся… Он-то в зеркало на себя не смотрел и, наверное, думал: если будет улыбаться, когда его ввозят на каталке в палату, то она и решит, что все в порядке.

Сначала Валя ни за что не хотел, чтобы Надя за ним ухаживала. Когда он впервые увидел ее наклоняющейся за стоящим под кроватью судном, то побледнел так, как будто она полезла за ножом.

– Надя, только не ты, я… – начал было он.

Надя поняла: если она не расставит все по местам сейчас же, раз и навсегда, то ее присутствие, без которого он жить не может, превратится для него в настоящую пытку.

– Валя, ты что? – сказала она, садясь на край его кровати. – Ты считаешь, мне лучше уехать?

– Почему? – Он не ожидал этих слов и еще больше побледнел, услышав их. – Ты… хочешь уехать, Надя?

– Я не хочу, – покачала она головой. – Но если ты еще хоть раз мне скажешь «только не ты», – в тот же день уеду.

До сих пор Надя ни разу не говорила с ним в таком тоне, но тут безошибочно догадалась: единственное, что сейчас окажется для Вали сильнее стыда перед нею, – это возможность ее потерять.

– Только ты, Надя. – Он секунду помолчал, глядя на нее чуть исподлобья, потом взял ее руку, приложил к своей щеке. – Не уезжай.

Она видела, что Эмилия ревнует ее к сыну – тем больше ревнует, чем яснее понимает, что Валя жить не может без своей Нади и что Надя угадывает его желания не только быстрее матери, но даже раньше, чем он понимает их сам.

Надя точно знала, когда Валя захочет есть, – и, хотя он еще спал, уже доставала из стоящего в коридоре холодильника принесенную Эмилией еду и несла разогревать на кухню.

Она чувствовала каждое его движение, когда ему наконец разрешили вставать на костыли, – и подхватывала его сзади под руки ровно за секунду до того, как у него начинала кружиться голова. Когда вестибулярный аппарат у него перенастраивался – так он говорил, пытаясь смеяться.

Но главное, только она могла его отвлечь от мрачных мыслей о будущем, которые с пугающей неизбежностью вставали перед ним… Правда, все Валины опасения, касавшиеся учебы, будущей работы, легко развеивала Эмилия Яковлевна. В Бауманском был оформлен академический отпуск, друзья, приходившие навестить Валю, в один голос уверяли, что нагнать ему будет – раз плюнуть. Ребята приходили каждый день, и появление Валиной мамы очень оживляло молодую компанию: она всех умела разговорить, развеселить, раскрепостить. Присутствие Эмилии Яковлевны легко угадывалось по дружному хохоту, доносившемуся из-за Валиной двери – как будто не из больничной палаты, а из какого-нибудь студенческого клуба.

Но у Вали были и другие мысли о будущем, не связанные ни с учебой, ни с работой…

Они долго не говорили об этом – до тех пор, пока Валя не начал вставать, ходить на костылях. Предстояла еще одна операция перед протезированием. Как сказал Эмилии Яковлевне главврач, дело это было, во-первых, виртуозное, а во-вторых, для больного мучительное…

Понятия не имея о библейских притчах, Надя была уверена: дай Бог все обдумать на сегодня, а завтрашний день сам о себе подумает.

Ночь перед второй операцией она провела у Вали в палате. Вообще-то ей уже давно не разрешали оставаться на ночь.

– Хватит, Надежда! – заявил палатный доктор Леонид Степанович. – Я понимаю, с парнем-то ночью веселее, чем одной, – подмигнул он. – Однако хватит пока. Теперь он сам пописать сходит. Да и тебе отдохнуть пора, – добавил Леонид Степанович. – Бока-то не отлежала еще на своей кушетке?

Дерматиновую жесткую кушетку он сам распорядился принести для Нади из ординаторской, а теперь велел забрать. И, вздохнув, она стала уезжать на ночь к Клаве. Это было отчасти и удобно: можно было самой готовить для Вали еду на завтра.

– Может быть, ко мне, Надя? – словно мимоходом поинтересовалась Эмилия, узнав, что Надя теперь не остается ночевать.

– Нет, Эмилия Яковлевна, – отказалась она. – От Клавы ближе, и вообще…

Что «вообще» – они обсуждать не стали.

Вечером перед второй операцией Надя, как обычно, собиралась уйти в девять, перед вечерним обходом. Она составила в сумку пустые банки из-под клюквенного морса и уже подошла к двери, когда Валя сказал:

– Надя… Не уходи сегодня, а?

Он смотрел на нее с кровати, и глаза его блестели даже на расстоянии, как будто снова поднялась температура, хотя Надя только что сама смотрела градусник, и была нормальная.

– Побудь со мной сегодня, Надя…

Валя произнес это таким голосом, что она решила не возражать: все-таки операция с утра, может, ему страшно.

– Хорошо, – кивнула она. – Я, пока обход, сбегаю Клаве позвоню и с Леонид Степанычем договорюсь.

Когда, упросив врача и предупредив Клаву, Надя вернулась в палату, верхний свет был уже выключен, только маленький ночник горел на тумбочке. Валя полусидел на кровати, облокотившись на подушки, и ждал ее – она сразу почувствовала, что весь он пронизан ожиданием.

– Ты зря так волнуешься, Валечка, – сказала Надя, садясь на стоящий рядом стул. – Все-таки эта операция не такая трудная будет, как первая, уже ведь…

– Надя, я не о том, – перебил он. – При чем здесь операция? Я не решался тебя спросить, не мог… Тут все так смешивается, Надя. Не знаешь, как объяснить, путаешься… Сказал бы, что люблю тебя, – и сразу думаю: теперь нельзя, теперь нельзя тебе это навязывать… И тут же в голову лезет: а вдруг ты скажешь «да», просто чтобы не обижать, из совести? Все перепутал этот чертов грузовик, Надя! – Он слегка сжал ее руку. – Но все-таки я тебе говорю, зажмурившись: любимая моя, ненаглядная моя жена – и будь что будет!