Дивизион: Умножающий печаль. Райский сад дьявола (сборник) - Георгий Вайнер

Сашка не дотронулся до бумаг.

– Серега, зачем мне эти счета?

Вошла Надя, расставила чашки, налила в пузатые рюмки коньяк, неслышно удалилась.

Сашка пригубил, задумчиво сказал:

– Гвоздев всегда был суетливым дураком. Этот злобно-требовательный кретин никогда не оставлял пространства для маневра. Ему страшно понравилась идея сделать дуплет – убить меня руками Кота и вынуть из него секретные коды счетов. Поскольку Кот уже был у них в руках, они решили избавиться от Смаглия. С точки зрения криминальной технологии, это не очень сложно. И не очень дорого. Решено – сделано! А теперь выходит, Кот забил «рыбу». Пат! Ни у кого нет хода, у всех нет игры…

– Саня, мне вся эта грязь и кровь надоела. Пора завязывать…

Сашка встал, обошел стол, подсел ко мне на ручку кресла, душевно сказал:

– Тогда, друг, дела твои плохи. Ничего другого в мире нет. Наша жизнь растет из грязи, орошенной кровью. Поэтому плюнь. А твои страшные бумаги – штука смертоносная, но неопасная. Как отсыревшие патроны…

Он взял папочку, медленно прошел по кабинету и, не открывая, бросил ее в горящий камин. Полыхнуло, ярко взметнулось и опало белое бумажное пламя. Сашка вернулся ко мне, чокнулся с моей рюмкой и невыразительно сказал:

– На этих счетах давно ничего нет…

Я долго смотрел на него, безуспешно пытаясь проникнуть за непроницаемый фасад иронично-спокойного, равнодушно-снисходительного лица. Что там, внутри, за этой чисто вымытой бетонной стеной в золотых очках? Неужели у него в душе такой сгусток темноты, непроглядно черного мрака?

– Ты знал пассворды?

Хитрый Пес допил коньяк, глотнул кофе, сказал своим недостоверным тоном:

– Черт его знает, не помню уже! И не будь ты таким пафосным радетелем за чистоту нашего юного капитализма! Ты не радуешься жизни из-за того, что не видишь исторической перспективы.

– Вижу, Саня. С ужасом. Наши дети будут стыдиться нас…

– Ошибаешься, Серега! Они будут гордиться нами. На что хочешь заложусь с тобой!..

Загудел зуммер переговорника. Сашка подошел к столу, нажал кнопку, и в кабинет вплыл хрипловатый, с одышкой бас Сафонова:

– Александр Игнатьич, хотел зайти, доложиться о работе по утреннему нападению… Мы тут кое-чего…

– Нет, нет, нет! Кузьмич, сегодня я разговорами сыт по горло, еду отдыхать… И суета ваша, и все ваши соображения меня не интересуют – мне результаты нужны! Ладно, завтра поговорим…

Отключил генерала, как крошку со стола сбросил. Прикрыл глаза, как задремал, и негромко сказал:

– Одна из главных иллюзий бедных людей, будто деньги дают свободу…

– А на самом деле? – спросил я.

– Не дают! Деньги дают власть, и она предоставляет сладостное право распоряжаться чужой свободой. Но за это власть берет в залог твою волю…

Резко встал, подошел ко мне, уткнув мне в грудь палец, яростно сказал:

– Пройдут годы, пыль забвения покроет благородной патиной непривлекательные подробности нашей жизни. Лихие писаки и бойкие киношники сложат про наши пакости героические саги и возвышенные легенды – и к потомкам мы придем не как разбойные лихоимцы. А как античные герои. Просто нужно потерпеть, подождать, дожить…

Я очень устал. Не сон, не явь. Тусклое полузабытье. Только боль соединяла меня с миром.

Мы двигались, как надлежит шествовать царской процессии. Узкую тропу впереди топтал на своем осле Пан, усевшись, как обычно, задом наперед. За ним, с мукой передвигая опухшие разбитые ноги, брел я. И мне казалось, что путь в ночной тьме освещают нам мои размозженные, растерзанные уши. А чуть поодаль – мои верные псы. Они боялись и от тоски тихо выли, но не разбегались, не бросали меня.

Не было за мной подданного мне народа. Мои люди были немы, глухи и слепы. И сердца их бесчувственны. Они все были где-то далеко, по другую сторону моей муки.

Только псы – нюхом? быстрым собачьим умом? невесомой звериной душой? – опознавали в униженном и разрушенном рабе, скованном страшной золотой колодкой, своего царя.

Они помнили меня.

Они верили мне.

Они любили меня?

А Пан, попивая из меха красное парфянское вино, утешал меня:

– Не кляни жизнь, Мидас! Она прекрасна и в страдании. К сожалению, она очень коротка…

Его осел поднял дугой хвост и вывалил на кремнистую тропу дымящиеся комья навоза. У меня не было сил обходить их, и я ступал босыми израненными ногами в горячее зловонное месиво, и не успевал снова шагнуть, как навоз твердел, застывал, круглился в тяжелые золотые яблоки.

– А если жизнь невыносима, Пан? – спросил я из последних сил.

– Не говори так, Мидас! И у царей жизнь бывает горька, но только горьким лекарством исцеляют тяжелую хворь…

Оглушительно громыхнул гром, и ночное небо разъяла пополам длинная серебристо-синяя молния. Пан опасливо взглянул наверх, вздохнул:

– Я надеюсь, что мой властитель Дионис и божественный брат его Аполлон утомились долгим и ярким празднеством. Я верю – они сладко и беспечно отдыхают. Когда они узнают о моем самовольстве…

Он не закончил фразу, крякнул и покрутил досадливо головой.

– Чего тебе тревожиться, Пан? Ты же бессмертен…

Пан гулко захохотал – сотрясался его толстый лохматый живот, перекатывались под лоснящейся кожей мощные мышцы.

– Бессмертны только боги! Нам в утешение они дали бесценный дар – короткий людской век. Ослепительно быстрый миг между сумерками рождения и тьмой смерти. Звенящая радостью радуга – мостик из теплой мглы материнской утробы в холодную черноту могилы. Поверь мне, Мидас, в мире, кроме этого, ничего нет…

Когда мы дошли до берега Пактола, священной реки, к воде обещанного мне Паном спасения, высокие звезды в небе прозвонили Час Тавроса.

– Миг мрака, Пан, пик ночи наступил, – сказал я.

– За этим пределом кончается власть темноты, – сказал Пан.

– Роковой страшный час – сейчас умирают старики и больные, – вздохнул я.

– Но в сладкой судороге наслаждения сейчас зачинают детей – гениев и героев, – усмехнулся Пан.

– К спящим приходят самые тяжелые кошмары…

– А к музыкантам и поэтам являются и ласкают их музы…

– Пан, в этот час я велел поднимать на казнь осужденных…

– Зато искателей и путников поднимает в этот час надежда, – качал громадной кудряво-патлатой головой Пан.

Выцветала густая синева ночи, невнятно лепетал на берегу тростник, с шелестом и мокрым шорохом мчалась вода по камням, где-то близко закричала птица.