Вампир Арман - Энн Райс

Что скрывалось за моими дорогими нарядами, за моимиспокойными, непроницаемыми глазами? Кем я стал? Неужели во мне не осталось ниодного воспоминания о более теплом огоньке, чем тот, что освещал серебристымсветом мою смутную улыбку, обращенную к тем, кто ее от меня ждал? Я не помнил,чтобы в моем теле кто-то жил и дышал. Распятие с нарисованной кровью, приторнаяДева Мария на странице молитвенника или запечатленная в пастельных цветовфарфоре – они ни о чем мне не говорили, разве только служили вульгарным напоминаниемо грубом, немыслимом времени, когда отвергнутые ныне силы таились в золотойчаше или сверкали вселяющим страх огнем в лице над пылающим алтарем.

Я об это ничего не знал. Кресты, сорванные с девственныхшей, переплавлялись на мои золотые кольца. А четки отбрасывались в сторону,пока воровские пальцы, мои пальцы, обрывали бриллиантовые пуговицы жертвы.

За восемь десятилетий существования Театра вампиров – мывыдержали испытание Революцией, потрясающе быстро восстановив силы, посколькупублика шумно требовала наших фривольных и мрачных представлений – я развил всебе и надолго после гибели театра, до конца двадцатого столетия, сохранилскрытный характер, предоставляя своей молодой внешности вводить в заблуждениемоих противников, потенциальных врагов (я практически не принимал их всерьез) имоих рабов-вампиров.

Хуже руководителя не бывает: равнодушный, холодный вождь,вселяющий страх в каждое сердце, но не задающийся трудом полюбить хотького-нибудь. Так я и содержал Театр вампиров, как мы называли его в семидесятыхгодах девятнадцатого века, когда туда забрел сын Лестата, Луи, в поискахответов на вечные вопросы, оставленные без таковых его нахальным, дерзкимсоздателем: «Откуда произошли мы, вампиры? Кто создал нас и с какой целью?»

Да, но прежде чем я начну подробнее распространяться оприбытии знаменитого, неотразимого вампира Луи и его маленькой обворожительнойвозлюбленной, девочки-вампира Клодии, я хотел бы рассказать об одномнезначительном происшествии, случившемся со мной в том же девятнадцатом веке,но несколько раньше.

Может быть, это ничего не значит или же я выдам тайнучьего-то уединенного существования. Не знаю. Я упоминаю об этой истории толькопотому, что она причудливым образом, однако почти наверняка имеет отношение ктому, кто сыграл весьма немаловажную роль в моей повести.

Не могу определить год этого эпизода. Скажу лишь, что Парижблагоговел перед очаровательными, мечтательными пьесами для пианино Шопена, чтороманы Жорж Санд были последним криком моды, что женщины уже отказались от изящных,навевающих сладострастные мысли нарядов имперской эпохи в пользу широкихплатьев из тафты, с тяжелыми юбками и осиными талиями, в которых они частоизображались на блестящих старых дагерротипах.

Театр, выражаясь современным жаргоном, гудел, и я, управляющий,устав от его представлений, бродил в одиночестве по лесистой местности как разза границей Парижа, неподалеку от ярко освещенного деревенского дома, изкоторого доносились веселые голоса.

Там я наткнулся на другого вампира – женщину. Я немедленно определилэто по бесшумным движениям, по отсутствию запаха и почти божественной грации, скоторой она пробиралась сквозь дикий кустарник, легко придерживая маленькимибледными руками развевающиеся полы длинного плаща и пышные юбки. Целью ее былиярко освещенные, манящие окна.

Она почувствовала мое присутствие почти так же быстро, как ия; учитывая мой возраст и мою силу, это был тревожный знак. Она застыла наместе, не поворачивая головы. Хотя злобные вампиры-актеры и сохранили за собойправо расправы с бродягами или нарушителями границ в царстве живых мертвецов,мне, их главе, прожившему столько лет жизнью обманутого святого, на подобныевещи было наплевать.

Я не желал вреда этому существу и бездумно, мягким небрежнымголосом бросил ему предупреждение по-французски.

– Грабишь чужую территорию, дорогая. Вся дичь здесь ужезаказана. К рассвету будь в более безопасном городе.

Этого не услышало бы ни одно человеческое ухо.

Она не ответила, но, должно быть, наклонила голову, так какна ее плечи упал капюшон из тафты. Потом, повернувшись, она показалась мне вдлинных вспышках золотого света, падавшего из створчатых стеклянных окон за ееспиной.

Я узнал ее. Я узнал это до боли знакомое лицо. И на ужаснуюсекунду, на роковую секунду я почувствовал, что она, наверное, меня не узнала –с моими-то еженощно подстригаемыми волосами, в темных брюках и тусклом пиджаке,в тот трагический момент, когда я изображал из себя мужчину, коренным образомизменившись со времен пышно разодетого мальчика, которого она помнила. Нет, онане могла меня узнать!

Почему же я не крикнул? Бьянка!

Но это было непостижимо, невероятно, я не мог пробудить своеунылое сердце, чтобы с торжеством подтвердить правду, открывшуюся моим глазам:это изящное овальное лицо, совсем как в прежние дни обрамленное золотистымиволосами, несомненно, принадлежало ей. Это была она, она – та, чье лицозапечатлелось в моей перевозбужденной душе, прежде чем я получил Темный Дар,та, которую я вспоминал еще долгие годы после этого.

Бьянка...

Она исчезла! На долю секунды я увидел ее расширившиесянастороженные глаза, полные вампирской тревоги, более острой и угрожающей, чемта, что способна мелькнуть в глазах человека. А потом фигура пропала,растворилась в лесу, ушла с окраин, ушла из раскинувшихся повсюду большихсадов, которые я по инерции обыскивал, качая головой и бормоча: «Нет, не можетбыть, нет, конечно нет. Нет...»

Больше я ее не видел.

Я до сих пор не знаю, действительно ли это была Бьянка. Носейчас, диктуя этот рассказ, в душе, исцелившейся и не чуждой надежды, я верю,что это была Бьянка! Я до мельчайших подробностей вспоминаю ее лицо, обернутоеко мне в зарослях сада, и на память мне приходит последняя подробность,последнее доказательство: в ту ночь в окрестностях Парижа в ее светлые волосыбыли вплетены жемчужины. О, как же Бьянка любила жемчуг! И в свете окондеревенского дома я увидел под тенью капюшона сияющие в золоте волос нитижемчуга... Да, это все-таки была она, флорентийская красавица, которую я так ине смог забыть, – такая же утонченная в вампирской белизне, как и в тевремена, когда в лице ее играли краски Фра Филиппо Липпи.

Тогда меня это не задело. Не потрясло. Я слишком поблекдуховно, слишком отупел, слишком привык рассматривать каждое событие как эпизодиз не связанных друг с другом снов. Скорее всего, я не позволил себе в этоповерить.

Только теперь я молю Бога, чтобы это была она, моя Бьянка, ичтобы кто-то, и ты прекрасно догадываешься, о ком я говорю, рассказал мне, былали это моя милая куртизанка.