Все хорошо - Мона Авад

они понимают в театре? К тому же искусство – вещь субъективная.

– Элли, прошу тебя. Пожалуйста, ответь, что они сказали.

Боль расползается по руке, по пальцам, цепляющимся за ее ладонь.

– Они сказали… – Элли отводит глаза. – Они просили передать, что спектакль их не впечатлил.

– А что конкретно они сказали?

– Сказали, что они… разочарованы, – признается она, все так же не глядя на меня. – Что не испытали катарсиса. Что так и не увидели… – Она снова качает головой.

Я вспоминаю, как рыдала на малой сцене возле тела Грейс. Вспоминаю собравшихся кружком и истязающих меня мужчин. Как я, будто змея, ползла между рядов к сцене, на которой стоял медицинский стол. Связь, которую ощутила, держа в руках Элли. А потом я отвернулась от нее. И бросилась спасать Грейс. Которая тут же исчезла. Осталась только серая трава в углу. Сердце в груди разорвалось на куски, и дыхание выбило из легких.

– Так и не увидели хорошего представления, – заканчиваю я.

Элли молчит.

В груди снова саднит открытая рана. На меня волнами накатывает печаль. Значит, это только вопрос времени. Все вернется – цементная нога, алая паутина, толстяк со стулом. «Когда пройдет первый шок. Этого следует ожидать». И никакими смесями для ванн, никакими лепестками меня не спасти.

– Простите, Миранда. Я не хотела вам говорить, хоть они и просили передать. Сказали, что вам важно будет это услышать. А я подумала: «Зачем? Зачем ей об этом знать?» Честно говоря, они показались мне какими-то странными типами. А еще они почему-то сказали, что хотели бы, чтобы им возместили затраты. И что они еще выйдут на связь.

– Выйдут на связь, – повторяю я, закрывая глаза. Холодная мгла наполняет меня. – Конечно.

– Если вас это хоть сколько-нибудь утешит, – продолжает Элли, – по-моему, спектакль получился замечательный. Все со мной согласны. И… – Помолчав, она набирает в грудь побольше воздуха. – Я хочу сказать вам огромное спасибо. За то, что дали мне шанс, что доверили Елену. У меня слов не хватает передать, как я вам благодарна… за все.

Она сжимает мои пальцы. Как больно! Но я не вырываюсь. Пусть болит. Пусть все болит. К собственному удивлению, я даже улыбаюсь ей.

– Не за что, Элли. Ты это заслужила.

– А еще, – шепчет она. – Я все исправила.

– Что исправила?

– А вы не видели? Миранда, я все исправила, как и обещала перед началом спектакля. У меня получилось. Как и со смесями, которыми я вылечила вас.

– В каком смысле «получилось»?

В эту минуту кто-то деликатно стучит в дверь.

– Элли? – окликает мелодичный голосок.

И я знаю, чей он. Конечно, знаю. Раньше он звучал так пронзительно, что у меня каменела нога и вспыхивали нервы. Легкий, игривый, он постоянно подрывал мой авторитет и высмеивал страдания. Буквально пару часов назад от него оставалось лишь жалкое подобие, и вот он снова звучит в полную силу. Только теперь в нем появилась глубина. Незнакомое мне богатство оттенков. Обернувшись, я вижу ее в дверях. Бледность ушла, обрамленные пышными блестящими волосами щеки нежно алеют. Костюм Короля она сняла, теперь она – просто Бриана. Но иная Бриана. Не визгливая девчонка в кофточке с расклешенными рукавами. Не выхолощенная оболочка себя прежней в голубом больничном халате, подволакивающая омертвелую ногу – мою омертвелую ногу, сжимающая Эллину бутылку для воды и шипящая: «Ведьма!» Эта стоящая в дверях девушка – сияющая, дышащая ровно и спокойно, глядящая на Элли тепло и приветливо – совсем другой человек.

– Элли, – говорит Бриана, – вот ты где.

И идет к ней, будто Элли – ее маяк, путеводная звезда, лучшая подруга. Не хромает, но и не порхает с той беспечной легкостью, от которой в прежние времена у меня щипало глаза. Нет, в ней появилась какая-то новая тяжелая грация. Словно теперь она понимает, какой это дар – ходить, просто ходить без боли. «Это дар, – говорит ее походка. – И отныне я буду двигаться осторожно, каждым своим движением выражая горячую благодарность».

Подойдя к Элли, она целует ее в бледную щеку. И кладет руку ей на плечо.

– Элли, – произносит она своим новым звучным голосом. – Я тебя повсюду искала.

Элли же смотрит на нее так, словно все эти перемены нисколько ее не удивляют. И нет ничего странного в том, что Бриана, девушка, которая целых три года и замечать ее не желала, теперь ищет ее повсюду.

– Я просто решила посидеть тут с Мирандой, – объясняет она.

Бриана наконец-то оборачивается ко мне. Ее зеленые глаза снова ярко сияют, но на листву теперь легла тень. Потому что эти глаза видели темную бездну, видели смерть. Они смотрят на меня пристально, подмечая и тогу из скатерти, и вилку в волосах.

– Вот это было падение, мисс Фитч, – говорит Бриана.

– Да, – отвечаю я.

– Я была уверена, что вы погибли. Но теперь вижу, что вы живы, и… я рада, – поколебавшись, добавляет она.

– Спасибо, – отвечаю я. И окидываю ее взглядом. – Отлично выглядишь.

– Да. – Она улыбается, и лицо ее снова, как цветок к солнцу, обращается к Элли.

Бриана обнимает ее за бледные плечи, к которым тут же приливает кровь.

– Может быть, именно сцена и была мне нужна, – сообщает она Элли.

А та прикусывает губы, чтобы не ухмыльнуться, и смотрит на меня, словно бы спрашивая: «Видите, Миранда? Я же говорила вам, что все исправлю. Исправлю так же, как испортила».

– Наверное, театр исцеляет.

– Да-да, вы ведь сами так всегда говорили, правда, Миранда? – обращается ко мне Элли. – Что театр исцеляет?

– Да, – соглашаюсь я. Хотя никогда такого не говорила.

Бриана тянет Элли за руку.

– Мы собрались сходить куда-нибудь отпраздновать. Ты с нами?

– О, я лучше побуду с Мирандой. По крайней мере, пока Грейс не вернется. Но потом я вас догоню, хорошо?

Бриана снова целует Элли, неловко прощается со мной и уходит. Но я не слышу ни звука из того, что она говорит, потому что все заглушает только одно слово – Грейс. Оно отдается во мне эхом. Грейс, Грейс, Грейс.

– Грейс, – шепчу я. Поднимаю глаза на смеющуюся Элли, собираюсь с духом и, сделав глубокий вдох, объявляю: – Элли, Грейс мертва.

– Что? Нет, Миранда, Грейс здесь. После спектакля она всем нам сказала свои замечания. Очень полезные. Она…

– Элли, ты слышишь меня? Я убила ее. Убила Грейс. Пыталась все отменить, откатить назад, но не вышло, было слишком поздно.

От этого признания какая-то плотина внутри меня прорывается, и слезы, хлынув из глаз, текут по щекам. Элли же смотрит на меня в ужасе, но при этом с жалостью.