Голем в Голливуде - Джесси Келлерман

Мучительно, что никак не ответить на его любовь. Проклиная себя (столб каменный!), она вскидывает голову и вот тогда-то замечает незнакомцев.

Их трое.

Все рослые, но тот, что посредине, просто гигант, на голову выше своих спутников и всех вокруг. Почти такой же громадный, как она. Стройный, как тростник; прищуренные глаза, над ушами пучки седых волос. Ветер полощет его балахон грубого полотна, который больше к лицу пещерному отшельнику, нежели пражскому горожанину.

Двое других здоровяки. Смахивают на дерюжные мешки с картошкой. Темноволосый гримасничает и топчется. Его краснорожий товарищ прячет ухмылку.

Казалось бы, странное трио гигантов должно привлечь всеобщее внимание, но, похоже, их никто не замечает. На задах толпы они высятся этакими очеловеченными деревьями. Но только они не люди. Не человеки. У них нет ауры. В буйстве красок, излучаемых гуляками, они окутаны холодной пустотой, безжалостной и безмятежной, от которой ее охватывает ужас, а перевязь во рту затягивается туже и туже, грозя разрезать язык, точно жила, рассекающая глиняный ком.

Они наблюдают за ней.

– Будет, Янкель, умоляю, довольно. – Голос ребе помогает очнуться.

Юдль выпускает ее из объятий и знаком велит преклонить колена. Она неохотно подчиняется. Теперь она спиной к незнакомцам, но чувствует, как ее накрывают их длинные незримые тени.

Ребе возлагает руки ей на голову. Он бросает взгляд за ее плечо, и лицо его каменеет.

Ребе тоже их видит.

– Все хорошо, дитя мое, – улыбается он.

С губ его струится благословение:

Да уподобит тебя Бог Эфраиму и Менаше.

Да благословит тебя Господь и сохранит тебя.

Да прояснит Господь лицо Свое для тебя и помилует тебя.

Да обратит Господь лицо Свое к тебе и дарует тебе мир.

Ребе целует ее в лоб:

– Умница.

Тепло пронизывает ее и клубочком сворачивается там, где должно быть сердце.

Музыканты вдарили мезинке[59]. Хазкиэль протискивается сквозь толпу и вручает ребе метлу. А она отходит в сторону, выглядывая рослых незнакомцев. Их нигде нет.

– Врать не стану, я рада, что все закончилось, – говорит Перел.

Полторы недели после свадьбы, жизнь вернулась в нормальное русло. После праздничного неистовства улицы странно безлюдны и замусорены. Вечереет, спадающая жара окутала реку пеной клубящегося тумана. На берегу они набрали свежей глины и возвращаются домой.

– Пойми правильно, я рада за нее. Ты же знаешь.

Она кивает.

– Нынче просыпаюсь, а в доме так тихо. Юдль уже ушел, я прислушиваюсь к шагам Фейге. Вот же глупость, ведь я вовсе по ней не тоскую. Просто вспомнилось, как она крохой топотала. Дурь, конечно, но ничего не могу с собой поделать. Ну и пусть, верно? Я ее вырастила. Двадцать девять лет поднимала детей. Наверное, я вправе маленько себя пожалеть.

Она в ответ кивает, стараясь не расплескать глину. Я понимаю.

– Конечно, она же не в другой город уехала. – Перел смеется. – Ладно, хватит об этом. Нас ждет работа. Я обещала Фейге закончить новые блюда. Ничего страшного, успеем. Вот что мы сделаем: поработаем вместе. В конце каждого обхода заглядывай на чердак, бери, чего я наваяла, и неси на обжиг в кузню. Если что, будем работать всю ночь. Плохо, что ли? Только сначала заскочим домой, выгрузим глину.

Сворачивают на Хелигассе. В вечерних шорохах она различает знакомые домашние шумы Лёвов: шлепает мокрая тряпка – служанка Гиттель, позевывая, драит кухонный пол. Скребутся мыши, что живут под лестницей. Шипит очаг.

А из открытого окна кабинета доносится голос ребе, настойчивый и напряженный:

Я понимаю, понимаю, но…

Его перебивает голос, похожий на осипший гудок. Услышав его, она замирает как вкопанная.

Говорить не о чем. Мы пошли вам навстречу и дали неделю на праздник.

Плюс еще несколько дней, добавляет другой голос – галька, дребезжащая в кувшине.

– Янкель? – окликает Перел. – Чего ты?

Я это прекрасно знаю и невыразимо вам благодарен, говорит ребе. Но поверьте, еще не время. Он нам нужен.

Она, поправляет галечный голос.

Ваши братья и сестры весьма недовольны, гудит первый голос.

Заклинаю вас, говорит ребе. Нам нужно еще немного…

Больше нисколько.

Пальцы Перел стискивают ее руку.

Вступает новый голос, бархатистый и сочувственный, но не менее твердый:

Прошло два года.

И все эти два года у нас царил покой, говорит ребе. Заберете его…

Ее! – рявкает галечный.

…и покоя не будет. Я ручаюсь.

За всякое зло воздастся в свой срок и в своем месте, отвечает гудящий.

Но если можно его предотвратить…

Я знал, что так и будет, вмешивается галечный. Ведь я говорил, а?

Мы не занимаемся предотвращением, говорит гудящий. Это не дано ни вам, ни нам.

Я говорил, что он к ней прикипит, и нате вам.

Если тянуть, будет только больнее, говорит бархатистый.

Баланс справедливости требует поправки, говорит гудящий.

Перед не шевельнется. Тоже слушает.

Куда он отправится? – убито спрашивает ребе.

Она, поправляет галечный. Вас это не касается.

Туда, где она нужнее, говорит бархатистый.

Первобытный позыв бежать подобен накатившей дурноте. Но убежать не получится – пальцы Перед легонько стиснули запястье и держат ее, точно якорь.

Да будет так, говорит ребе.

Она глядит на Перед, ища в ней отсвет печали – ведь их совместная жизнь закончилась. Но зеленые глаза ребецин неотрывно смотрят на окно, она что-то прикидывает.

– Ступай за мной, – говорит Перед.

– Вот не надо! – в трубку рявкнула Присцилла, жестикулируя, как аукционист. Разговор с хозяином дома шел на повышенных тонах. – Не надо советовать мне нанять домработницу. Покорнейше благодарю, я содержу квартиру в чистоте.

Приложив к голове пакет со льдом, Джейкоб сидел по-турецки на полу. Нортон металась по гостиной. Джейкоб чувствовал себя виноватым и радовался, что Присцилла отводит душу на ком-то другом.