Идея фикс - Софи Ханна

– Вот и комната Кита с объявлением на двери, – пояснила Барбара.

Полицейский уже и сам об этом догадался. Подойдя ближе, он увидел, что материал этого листка толще бумаги – это было что-то вроде холста. И слова на нем были нарисованы, а не написаны. Тщательно нарисованы – надпись выглядела почти каллиграфично. Кит Боускилл явно придавал этой вывеске не просто информационное значение.

Стоя за спиной Саймона, хозяйка дома огласила эти слова, пока сам он читал их. Воздействие получилось неприятно тревожное, словно она озвучивала его мысли:

– «Цивилизация есть движение к обществу, в котором возможна частная жизнь. Все существование дикаря публично и управляется законами его племени. Цивилизация – это процесс освобождения человека от человека».

Под этой цитатой стояло имя: Айн Рэнд. Автор романа «Источник»[55]. Это был один из множества романов, которые Уотерхаусу хотелось бы прочесть, но по-настоящему он никогда не мечтал о таком чтении.

– Это что, философский способ предупреждения: «Комната Кита – не суйтесь»? – спросил он Барбару.

Она кивнула.

– Мы и не совались. Благоговейно и неукоснительно. До тех пор, пока Кит не сообщил нам, что больше мы его никогда не увидим и не услышим. Тогда я подумала: «Черт возьми, если я теряю своего сына, то могу, по крайней мере, получить обратно комнату в нашем доме!». Я жутко разозлилась, готова была сокрушить все эти стены… – Вибрирующая дрожь ее голоса давала понять, что и сейчас она не менее зла. – Я вошла туда, собираясь уничтожить любые воспоминания о нем, но не смогла, не смогла, увидев, что он там сотворил. Как я могла уничтожить тайные произведения искусства моего сына, когда лишь они мне и остались? Найджел заявил, что никакое это не искусство, а Кит – не художник, но я не представляю, как иначе описать это.

Саймон стоял практически рядом с запретной дверью – всего в двух шагах. Он мог бы войти и увидеть все лично, что бы там ни было, а не стоять снаружи, слушая субъективные описания Барбары, но чувствовал, что это неуместно: ему следовало дождаться ее разрешения.

– Знакомо ли вам ощущение, что по вашей душе проехался большегрузный самосвал? – Женщина прижала руки к груди. – Это случилось со мной, когда впервые за одиннадцать лет я открыла эту дверь. Сначала я совершенно ничего не поняла – не поняла, что же я вижу. И вот увиденное обрело смысл, теперь, когда я узнала Кита немного лучше, за время его отсутствия.

Одиннадцать лет? Опять всплыло число одиннадцать. Несмотря на жару, по спине детектива пробежали холодные мурашки. Барбара, должно быть, заметила удивление в его глазах, поскольку пояснила:

– Нам с Найджелом запретили входить в эту комнату, когда Киту было восемнадцать лет. Он приехал домой после первого семестра в университете и первым делом сообщил нам о запрете. Причем не просто потому, что мы были его родителями, – запрет распространялся на всех. С того дня никто не входил в его комнату – сын позаботился об этом. Он редко приводил в дом друзей, но если приводил, они оставались в гостиной. Даже Конни, когда раньше они вдвоем приезжали к нам в гости, он никогда не водил наверх. Они сидели в гостиной или в кабинете. Ко времени их знакомства Кит уже обзавелся своей квартирой, но, по-моему, Конни даже не знала, что у него здесь есть особая драгоценная комната, самая важная из тех, где он вообще жил. Да и кто бы мог подумать об этом? Большинство людей, вылетая из родительского гнезда, увозят все свои драгоценности с собой.

«Если только им не хочется или не нужно спрятать свои драгоценности», – подумал Саймон. Большинство людей не могут даже уехать, предупредив живущих с ними подруг: «Это комната моя – и тебе не позволено никогда приближаться к ней». Если подумать, то большинство людей не смогут уехать, заявив такое и своим родителям.

– И за все эти одиннадцать лет у вас не возникало искушения войти и взглянуть на нее? – спросил полицейский.

– Вероятно, оно могло бы возникнуть, но Кит поставил свой замок. – Миссис Боускилл кивнула в сторону двери. – Теперь у нас новая дверь, без всяких замков, и она символично показывает новые правила приема: комната моего бывшего сына открыта для публики круглосуточно, без выходных. Я покажу ее любому желающему, – вызывающе заявила она и усмехнулась. – Если Киту не понравится, пусть вернется и выскажет свое недовольство.

– Так вам пришлось сменить дверь – ту, старую, с замком? – уточнил Саймон.

– Найджел вышиб ее, – с гордостью сообщила Барбара. – После того «грандиозного разрыва». – Она изобразила жестом кавычки. – Только так мы смогли попасть туда. Помню, Найджел сказал: «По крайней мере, чисто» – явно недооценив качество уборки. Мне-то уж точно никогда не удавалось поддерживать такую чистоту в комнатах. Кит прикупил себе пылесос, мелетки и тряпки для пыли, и все прочие аксессуары. Обычно он заезжал к нам раз в две недели и проводил здесь пару часов за уборкой – мы слышали шум пылесоса. Думаю, что Конни не знала о его пристрастиях – бо́льшую часть свободного времени она проводила у своих родителей, а Кит заезжал сюда по выходным, вряд ли докладывая ей о своих намерениях. Мы с Найджелом обычно жалели ее за такое неведение, он никогда не допускал ее в свои особо важные дела… можно сказать, что нам повезло приобщиться к его тайнам, ведь мы все-таки знали о существовании его комнаты, хотя и понятия не имели о ее содержимом.

Барбара удрученно покачала головой, и оттенок гордости на ее лице мгновенно сменился огорчением.

– Мы вели себя, как идиоты, позволив восемнадцатилетнему парню запереть от нас комнату в собственном доме. Если б удалось вернуть прошлое, я не позволила бы Киту закрыть передо мной дверь, не говоря уже о том, чтобы запирать ее. Я следила бы за ним, как зоркий сокол, целыми днями, ежесекундно. – Она укоризненно нацелила палец на Саймона, словно призывала его серьезно отнестись к ее словам. – Я сидела бы возле его кровати по ночам, смотрела бы, как он спал. Стояла бы рядом с душем, пока он мылся, оставалась бы рядом, даже когда он отправлялся в туалет. Я не позволила бы ему никакой секретности, никакой тайной личной жизни. Он ужаснулся бы, услышав эти слова, но мне плевать. Если хотите знать мое мнение, то тайная уединенная жизнь является той самой почвой, на которой прорастает только все самое дурное.

– Может, мы взглянем на эту комнату? – спросил Уотерхаус, вдруг осознав, что одержимость его собеседницы стала пугающе отталкивающей.

Если б он познакомился с миссис Боускилл до того, что она назвала «грандиозным разрывом», то, вероятно, воспринял бы ее совершенно по-другому. Тогда она была другим человеком. Саймон никому не признавался в том, что зачастую невольно испытывал отвращение к людям, с которыми происходили исключительно одни несчастья, – это была его вина, не их. Он полагал, что это как-то связано с желанием отстраниться от трагедии, в чем бы она ни заключалась. Во всяком случае, из-за такого отвращения он еще упорнее стремился помочь страдальцам, компенсируя свою отстраненность.