Сказки сироты: Города монет и пряностей - Кэтрин М. Валенте

– Это всё меняет! – воскликнул Учитель танцев и сжал мои ноги ещё сильнее, как змея сжимает мангуста. – Я устал лежать пустым во тьме и ждать, когда девушки придут и заполнят меня на миг, чтобы сбежать, как только всё закончится! Ты мне нравишься не меньше тех, кто мне нравился после мёртвой девушки, и я хочу снова танцевать, во дворце и в саду Герцога, там, где витают ароматы!

Я царапала туфли, пытаясь их снять: от боли у меня потекли слёзы.

– Пожалуйста! Я не хочу танцевать в герцогском дворце!

– Но я знаю, милая дочь птицы! Я знаю, что полагается делать правильным девочкам, и могу ответить на твой вопрос. – Туфли стиснули мои кости ещё сильнее. – Девочки должны танцевать, чтобы их юбки развевались будто лепестки цветов; выглядеть красивее рубиново-красных роз на балах, которые никогда не заканчиваются. Они созданы для развлечений, чтобы хлопать ресницами и кружиться в объятиях красивых мужчин! – Коричные туфли стали ещё теснее и стиснули мои пальцы. – Они созданы для того, чтобы пить игристое вино. Их смех похож на пение зябликов, и они устремляются в тени ради поцелуя! Они созданы для того, чтобы заливаться румянцем, делать реверансы и падать в обморок. Но более всего они созданы для танцев, они должны танцевать, живые или мёртвые, холодные или горячие, пока кости не треснут! Чтобы думать лишь о танцах, кружении блестящих платьев и лентах на груди молодых людей. Они созданы трепетать в мужских руках день за днём, пока их пяточные кости не начнут выбивать искры на полу танцевального зала!

Голос Учителя танцев возносился всё выше, делаясь более визгливым. Я плакала, туфли уродовали мои ноги, превращали их в красные корни, а мои пальцы лишь беспомощно царапали коричную поверхность. Я сделала глубокий хриплый вдох – мою грудь словно обожгло – и подпрыгнула, как меня научил лабиринт. Получился высокий сильный прыжок, и я приземлилась на стопы – так тяжело, как только могла. Приземление чуть не раздробило мне кости, от острой боли зубы сами вцепились в щёку, но вопли прекратились с внезапностью захлопнувшейся двери.

При ударе о каменный пол цистерны туфли разлетелись на кусочки и теперь лежали вокруг россыпью сладко пахнущих коричных обломков.

– Нет, – коротко сказала я и бросилась обратно в длинный туннель, чтобы вернуться к чистому воздуху и свету.

Когда я выбралась из водостока, было почти утро. Манжета ждала меня, посапывая как все пауки. Нужно долго учиться, чтобы услышать сопение паука, но к тому моменту мои уши стали достаточно чуткими, как у совы, и я слышала тихий свист, вдох-выдох, вдох-выдох. Она проснулась, вздрогнув, когда я погладила её по спинке, и уставилась на меня блестящими чёрными глазами.

– Что у нас получилось на этот раз? То же, что и раньше?

– В каком-то смысле. – Я пожала плечами.

– Что ж, тогда хватит с тебя. Фонарь скоро будет танцевать.

Когда солнце ещё сонно моргало над башней сирен, Фонарь стоял во дворе с журчащим фонтаном, в гуще криков и пения карнавала, и танцевал. Его полыхающий хвост лучился алым и желтым, двигаясь то вверх, то вниз будто веер. Каждое перо, яркое словно павлинье, колыхалось и, казалось, танцевало само по себе. Огромные оперённые лапы подымались и опускались в быстром темпе, который я всегда любила. С десяток скрипок, труб и флейт играли музыку, и он обратил глаза к новому солнцу. Его бронзовый клюв поймал первые лучи и отразил их на фонтан, превратившийся в поток золота. Как всегда, я хотела посмотреть на мир изнутри отцовского хвоста. В то утро, всем утрам утро, я робко шагнула к своему блистательному огненному отцу, когда он подпрыгнул на одном когте и крутанулся, от чего музыканты восхищённо охнули.

– Папа, – сказала я, и мой голос дрогнул, а щёки залились горячим румянцем. – Позволь мне танцевать с тобой.

Он улыбнулся, как может улыбаться только птица размером с дом, и я вошла в его хвост.

Когда смотришь на мир сквозь пламенеющие перья, он облит золотом, очищен огнём и блистает, а пламя гудит, как яростный океан. Я передвигала ноги, будто по-прежнему шла по широкому красному лабиринту, и махала руками, словно крыльями, и танцевала в хвосте отца, точно Жар-Птица.

Утешение широко улыбнулась, её лицо сияло ярче, чем Фонарь.

– Я не стану танцевать до треска в костях, – сказала она. – Но буду танцевать каждое утро, пока моё сердце не поймает отблеск солнечного света, и я не наполнюсь золотом, как хрустальная чаша! И я никогда не надену приличное платье, как бы Манжета ни старалась, показывая все эти штуки в зелёных и серебристых блёстках. – Фонарь сунул огромную голову ей под мышку, и она поцеловала его блестящие перья. – Разумеется, в первый раз у меня полностью сгорели волосы! Но они снова выросли, прямо как папин хвост; с той поры я научилась танцевать и не гореть. Это не сложно, когда знаешь, в чём фокус. – Она от души дёрнула отца за одно из перьев, и громадная птица крякнула, словно обычная утка. – Но ты должен был всё мне рассказать, дряхлая чайка! Ведь я сводила с ума нашу бедную паучиху.

– Да, – просто сказал Фонарь и повернулся ко мне, будто я только появилась. – Больше нам добавить нечего. Теперь ты можешь уйти или остаться, как пожелаешь. Но солнце скоро взойдёт, и нам пора на праздник.

Я поджала дымные губы и призналась:

– Не уверена, что узнала от тебя, что имел в виду Симеон.

– Может, ты должна была узнать лишь то, что в Аджанабе есть Звезда, а кроме неё пауки, птицы и девочки, которые не хотят, чтобы их сожгли.

Утешение легко спрыгнула с обгоревшей клетки и протянула мне руку.

– Хочешь пойти на праздник? – спросила она. Её татуировки блестели так же ярко, как и глаза.

– Да, – сказала я и вложила свои чёрные пальцы в её ладонь.

Запоздалый день украсил снег серыми тенями. Тот начал подтаивать, повсюду текли тихие ледяные ручейки. Озеро, в котором девочка купалась – как давно это было! – замёрзло и покрылось слоем дымчатого серебра. Солнце в тот день не снимало вуаль, и его свет лишь изредка пробивался сквозь толстый слой облачной кисеи. На вратах мерцали обледеневшие потёки воды. Мальчик, который в жизни не видел такого холода, восхищённо провёл по ним кончиками пальцев.

– Тебе пора, – сказала девочка. – Даже не думай здесь задерживаться.

– Я не думаю, – сказал он и закрыл глаза, ощупывая лёд. Тот превращался в воду от его прикосновений.

– Как ты считаешь, – продолжил мальчик задумчиво, с тщательно изображаемой небрежностью, – что случилось с Папессой?

Девочка нахмурилась. Она тоже коснулась льда и покачала головой, когда её пальцы прилипли к твёрдым маленьким сферам, вросшим в железо.

– Не знаю, – сказала она, будто её спросили, как выглядят веки изнутри. – Если что-то ещё о ней написано на моей коже, это должен прочесть ты, не я. Я её не создала и не могу творить её судьбу, как садовник букет цветов.