Сказки сироты: Города монет и пряностей - Кэтрин М. Валенте

– Я тоже.

Он укутал её в плащ и вытер слёзы краем своего рукава. Порфировый браслет легонько стукнулся об её щёку. Девочка подняла на него покрасневшие глаза – в её взгляде читалась безотлагательная просьба, – а потом сомкнула веки.

– Прошу тебя, – прошептала она. – Прошу тебя…

Жар-Птица, его дочь и я втроём шли по пустынному городу. Я видела те места, что знала по ночным историям: Портновский округ, Оперный дворец, Площадь часовщиков и маленький дом, где было множество замков, церковь, что не была церковью, бурную реку с такими многоцветными водами, что цветов не сосчитать, даже имея в своём распоряжении бухгалтерскую книгу и тысячу лет. Мне показалось, что далеко на востоке, за прижимающимися друг к другу красными строениями, я вижу немыслимо высокую башню сирен.

Мы шли по широкой ухоженной улице, которая виляла из стороны в сторону, как всё в Аджанабе, хотя по сравнению с другими улицами она казалась не слишком извилистой. Она расширялась, пока мы не оказались в просторном дворе, заполненном сотней молчаливых статуй с застывшими безупречными лицами из красного камня. В руках они держали раскрытые аспидно-серые веера и табакерки из агата, мрамора, малахита. Это был тот же двор, через который ранее мы прошли с Аграфеной, и я снова ощутила озноб. Но Фонарь их словно не заметил – обошел это сборище, в то время как мы с Утешением, ступая аккуратнее, прошли его насквозь, разглядывая печальные лица, настолько чёткие и разные, с широкими носами и узкими, высокими, а также нависающими лбами, с полными и поджатыми губами. Мы трогали их щёки и почувствовали, что в камне полным-полно мельчайших частиц кварца, которые мерцали в предрассветных сумерках. Они были жесткие, тёплые и неподатливые.

– Они похожи на жён, – сказала я, смеясь, и Утешение посмотрела на меня как на сумасшедшую.

Я бы покинула людскую рощу и забыла об этом чуде среди чудес, как было в первый раз, если бы не услышала, что кто-то копошится в углу площади, что-то неистово бормоча и сжимая в каждой руке по долоту.

Наверное, в молодости она была красивой. Её длинные белые волосы свисали тонкими прядями, припорошенными каменной пылью, а усталое морщинистое лицо походило на брошенную карту сокровищ, которые больше никого не манят. Её голова была повязана шалью, напоминавшей сеть, а одежда давно превратилась в коричневые лохмотья, жесткие и грязные. Ещё у неё не хватало зуба, и она ходила босиком.

– Видимо, нужно радоваться, что она так и не выросла! – рявкнула старуха.

Думаю, что когда-то её голос был превосходным, но теперь звучал как арфа со сломанной декой.

– Прощу прощения, бабушка, я не знаю, о чём ты, – сказала я, держась на почтительном расстоянии.

– Он мне как-то рассказал, когда пришла партия бренди: было очень поздно. В такие моменты он делался разговорчивым, знаешь ли: у большого камина, под той глупой, уродливой старой башкой. Он рассказал мне, куда отправилась его жена, и я думаю, нам нужно радоваться, что она так и не выросла. Иначе сыну мясника было бы несдобровать, когда она сделалась бы вся зелёная и огнедышащая!

Утешение прижала ладонь ко рту, её глаза распахнулись. Старуха протрусила ближе и долотом подправила бровь статуи с осиной талией.

– Я все их сделала для неё. За эти годы, да. Я не хотела… – Её голос внезапно сел: – Не хотела, чтобы ей было одиноко, знаете ли. Для меня была невыносима мысль о том, что ей одиноко. Я не могла думать, что она стала как я. Она где-то здесь, среди толпы, в которой любила находиться. Где-то здесь… но я забыла. – Карга окинула каменное сборище взглядом тусклых слезящихся глаз. – Я просто забыла, – прошептала она.

Утешение умчалась прочь без единого слова, и я осталась наедине с сумасшедшей, которая чесала голову. Её взгляд был потерянный, тёмный.

– Где мой Василиск? – прошипела она. – Где мой камнелапый малыш? Почему он ко мне не вернулся? И не посмотрел на меня, как на неё? – Старуха споткнулась, и я поймала её, хотя от моего дыма она начала кашлять и чихать. Она выпрямилась и взялась за турнюр другой фигуры из песчаника. – Где ты, старый ящер? – проговорила она, задыхаясь. – Почему ты не вернулся?

Пока она работала, я велела себе к ней не прикасаться: она бы не поняла. Но всё равно я чувствовала, как моя тёмная рука и огненные ногти тянутся к её трясущейся голове. Я погладила женщину по волосам, положила ладонь на макушку. Возможно, она была достаточно безумной, чтобы не испугаться; подставила голову под мою руку и закрыла глаза, и слёзы потекли по её глубоким морщинам.

– Мне жаль, Орфея, – прошептала я.

Внезапно на другом конце заполненной статуями площади Утешение ухнула, как сова, и рассмеялась. Взяв старую Герцогиню за руку, я пошла на шум, как на крик фазана в кустах. Мы нашли дочь Жар-Птицы возле высокой статуи из песчаника, с красным лицом и красными же лодыжками, длинным волосами и высоким лбом, в подбитом мехом платье, которое прильнуло к её ногам, когда она резко повернулась, чтобы взглянуть на что-то на земле; на её лице застыло изумлённое и обиженное выражение.

Орфея протянула замотанную в лохмотья руку к лицу статуи.

– Хорошая девочка, – сказала она со вздохом, – ты нашла её, мою милую, мою старую подругу. – Она втиснулась в кривые объятия красного камня. Её сухая щека прижалась к грубому застывшему лицу статуи. – Думаете, они слышат, как она поёт? – спросила старуха. – Другие слышат её своими каменными ушами?

– Конечно, – ласково сказала Утешение, гладя волосы старой женщины в точности как делала я. – Я слышу её прямо сейчас. Она такая красивая, когда песней призывает солнце.

И дитя увело меня прочь оттуда. Мы оставили двух женщин – каменную и живую – наедине. Уходя, я слышала, как Орфея поёт надтреснутым голосом, и моё горло сжалось от огненных слёз, готовых пролиться.

Когда мы проходили мимо последней статуи, самой дальней и изображавшей девочку в материнском платье, запутавшуюся в подоле, я увидела в её красной, грубой руке то, что должно было быть табакеркой, но не являлось ею, как церковь не была церковью: сердоликовая шкатулка оказалась размером с мою ладонь. Я высвободила её из жестких пальцев ребёнка и почувствовала лёгкость – она была совсем не тяжелой.

– Что это? – тут же сказала я, хватая Утешение за руку и показывая ей коробочку.

– Откуда мне знать? Просто мусор, который Герцогиня использовала для своего маленького зверинца. Она использует всё – ты должна была это понять не хуже меня. – Утешение потёрла руку: бледно-розовый ожог в форме ладони появился там, где я её коснулась, ибо я проявила неосторожность. Я взмолилась о прощении. – В мёртвых руках полным-полно коробочек. С чего ты взяла, что эта особенная? – проворчала она, прижимая руку к себе.