Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

В марте 1924-го Есенин наконец-то выписался из своих трех больниц – если и не очень-то здоровым, то все-таки относительно спокойным и миролюбивым. Что сняло нервное напряжение – усилия врачей или то, что к нему вернулись стихи? Но факт остается фактом. За проведенную на больничных койках зиму он «расписался»: получилась на редкость цельная книга – «Москва кабацкая». В Москве издать ее не решились, а вот питерцы рискнули. К лету 1924-го задвигался и замысел «Анны Снегиной». Весной, побывав в Константинове, Есенин написал «Возвращение на родину» – нечто вроде эскиза к задуманной поэме, сюжет которой он держит в секрете. Даже от Галины Артуровны. Не хватало только какого-то последнего сильного эмоционального импульса, чтобы оживить чувствования, связанные с фабульной линией – несостоявшийся роман хозяйки «дворянского гнезда» и ее бывшего холопа, ставшего знаменитым поэтом. Но сначала надобно было разделаться с «Москвой кабацкой». Издатели – не профессионалы, любители, как бы с деньгами не надули, а деньги очень-очень нужны. Ему самому – чтобы удрать на Кавказ, потому что в Москве, при теперешних обстоятельствах, с такой большой и трудной работой не сладить; родителям, чтобы достроили хотя бы к зиме новый дом; Гале и сестрам, чтобы не голодали.

Галина не возражала, наскребла и на билет, и на его питерский прожиток, понимая, что их коммуналка, особенно в летнюю жару, Сергею противопоказана. Очень боялась, что опять сорвется и запьет, но удерживать и не хотела, и не могла.

Опасения оправдались. В Питере к Есенину тут же прилип самый пьющий из его спутников Иван Приблудный, и Сергей Александрович снова нехорошо загулял, даже последние корректурные листы внимательно не удосужился прочесть, хотя только за этим вроде бы и уезжал. «Москва кабацкая» все-таки вышла без особых огрехов, и заплатили кооператоры за нее хорошо и сразу. И еще один подарок преподнес ему Питер: Сергей Александрович встретился с Анной Ахматовой и долго разговаривал с ней. Случай снова подбросил ему нужный для «большой темы» жизненный материал. Снисходительность, которую Анна Андреевна, как и десять лет назад, тщательно скрывала, оживляла, «обличивала» придуманный для поэмы сюжет. В отношениях с Лидией Кашиной, дочерью сомнительного дельца, напряжения такой креативной силы давно уже не возникало. Встреча с Анной Андреевной летом 1924 года разбередила былую рану. «Борьба мужиков с господами, – свидетельствует Бениславская, – в каком бы виде это не было… болело – там, в берлоге. По-звериному».

О чем они говорили, мы, конечно, не знаем, а вот о чем могли говорить, предположить можно. Во-первых, о «Москве кабацкой», которую Есенин ей вручил и которую Анна Андреевна, по обыкновению, даже не полистав, поставила на полку. После чего гость спросил (не мог не спросить!): «Хотите, я Вам почитаю стихи про кабацкую Русь?» (в то лето Есенин других стихов никому не читал). За стихами наверняка последовали воспоминания: Блок, Гумилев, сочельник 1915 года… От воспоминаний перешли к дням сегодняшним. «Ругал власть, ругал все и вся…» За что Есенин ругал советскую власть, Ахматова не разъяснила, но это и так понятно. И им тогда, и нам сейчас. Не думаю, однако, чтобы Анна Андреевна поддержала опасный поворот беседы – после казни Гумилева тема была запретной. Есенин, сообразив ситуацию, перевел разговор. Вот-де только что вернулся из своей деревни, у родителей изба сгорела… Но и эта тропинка оказалась с колдобинами. У него-то будет свой дом, где стоял, там и отстроятся, а у нее – никогда. Тот, куда с Клюевым приходили, в Царском, продан в войну, а Слепневский кон-фис-ко-ва-ли.

И вот еще какой момент позволю себе отметить. Из всех назначенных в прототипицы Анны Снегиной реально существовавших женщин Анна Ахматова – единственная, от кого Есенин, прочитав стихи про кабацкую Русь, мог услышать (в ответ) хрестоматийную реплику: «Сергей, вы такой нехороший». (Был хорошенький – стал нехороший, и «Москва кабацкая» тому подтверждение.) Анна Снегина почти буквально повторяет слова АА, записанные Павлом Лукницким еще при жизни Есенина 27 февраля 1925 года: «Говорили о С. Есенине – приблизительно в таких выражениях: “…Он был хорошенький мальчик раньше, а теперь – его физиономия! Пошлость”».

Тираж «Москвы кабацкой» Есенин получил в середине июля, но задержался в Питере еще на две недели. Развозил сборник, как некогда: «Радуницу», на извозчике по старым памятным адресам. Съездил и в Константиново, отвозил родителям деньги, и в Москве появился лишь в августе. Только тогда и узнал, что Анатолий со своей извилистой дамой уже почти месяц как укатил в Париж. Есенин опешил. Выходит, он подозревал милого друга не зря? 31 августа, как раз к возвращению Мариенгофа, в разделе Письма в редакцию «Правда» опубликовала следующий текст:

...

Мариенгоф вызов принял, и между недавними друзьями и соратниками началось нечто вроде дуэли. Она описана в «Романе без вранья», но, по обыкновению, без объяснения истинных ее причин: «Я только что приехал из Парижа. Сидел в кафе. Слушал унылое вытье контрабасной струны. Никого народу. У барышни в белом фартучке флюс. А вторая барышня в белом фартучке даже не потрудилась намазать губы. Черт знает что такое! А на улице непогодь: желтый жидкий блеск фонарей. Неожиданно вошел Есенин… Глаз у Есенина мутный и рыхлый, как кусок сахара, полежавший в чашечке горячего кофе. Одет неряшливо. Шляпа пятнистая, помятая, несвежий воротничок и съехавший набок галстук. Золотистая пена волос размылилась и посерела. Стала походить на грязноватую воду, как в корыте после стирки.

Есенин, не здороваясь, подошел к столику, за которым я сидел. Заложил руки в карманы и, не произнося ни слова, уперся в меня недобрым мутным взглядом. Мы не виделись несколько месяцев. Когда я уезжал из России, не довелось проститься. Но и ссоры никакой не было. Только отношения похолодели.

Я продолжал мешать ложкой в стакане и тоже молча смотрел ему в глаза. Кто-то из маленьких петербургских поэтов вертелся около. Подошла какая-то женщина и стала тянуть Есенина за рукав.

– Иди к энтой матери… Видишь, я с Мариенгофом встретился!..

От Есенина несло едким перегаром:

– Ну?..

Он тяжело опустил руки на столик, нагнулся, придвинул почти вплотную ко мне свое лицо и, отстукивая каждый слог, сказал:

– А я тебя съем!

Есенинское “съем” надлежало понимать в литературном смысле.

– Ты не Серый Волк, а я не Красная Шапочка. Авось не съешь.

Я выдавил из себя улыбку, поднял стакан и глотнул горячего кофе.

– Нет… съем!

И Есенин сжал ладонь в кулак. Петербургский поэтик и незнакомая женщина стали испуганным шепотом упрашивать Есенина и о чем-то уговаривать меня.