1937. Трагедия Красной Армии - Олег Сувениров

И, наконец, может быть, самые страшные и почти всегда действенные угрозы расправиться с родными и близкими отказывающегося «признаться» подследственного. К угрозам преследования, а то и истребления близких родственников того или иного «военспеца» советское военное руководство во главе с Л.Д. Троцким не стеснялось прибегать с первых дней создания РККА. В годы Гражданской войны эти угрозы реализовались в виде позорного для любого мало-мальски цивилизованного государства института заложничества.

И вновь, в 1937–1938 гг., в ходе предварительного следствия в мирное время следователи НКВД нередко грозились превратить родственников «строптивых» арестантов в своеобразных заложников, а то и вовсе уничтожить их. Мой фронтовой друг Ю.Д. Тесленко уже после XX съезда доверительно сообщил мне, как, будучи полковником и работая в Главном политуправлении Советской армии и Военно-Морского флота, своими ушами слышал рассказ дочери маршала Тухачевского – Светланы. Она вспоминала, как в мае – июне 1937 г. ее, тогда 13-летнюю девочку, привели в тюремную камеру к отцу. И следователи НКВД заявили Маршалу Советского Союза: если вы не подпишете нужных показаний, мы на ваших глазах будем истязать вашу дочь. По словам дочери, отец сказал: «Уведите ее. Я все подпишу». У меня нет никаких оснований не доверять словам ныне покойных фронтового товарища и дочери маршала[38].

Приведу некоторые документальные подтверждения. Председатель военного трибунала Забайкальского военного округа бригвоенюрист А.Г. Сенкевич на основе показаний арестованных ранее начальника пуокра В.Н. Шестакова, его заместителя Г.Ф. Невраева и военного прокурора ЗабВО Г.Г. Суслова в августе 1938 г. был исключен из ВКП(б), а 20 сентября этого же года арестован окружным Особым отделом НКВД. Оказавшись в Бутырской тюрьме, Сенкевич 3 октября 1939 г. обращается с письмом к председателю Военной коллегии Верховного суда СССР. В нем он расценивает показания Шестакова и Суслова как клеветнические («что касается Невраева – то он клевету как Суслова так и Шестакова не подтвердил»254), объясняет их существовавшими ранее неприязненными личными отношениями с ним. «Единственная моя вина в том, что не выдержал конвейера издевательств, угроз позора и смерти. Я не мог перенести пристрастных допросов в соседнем кабинете своей 14-летней дочери и жены. Я слышал, как жену били, – ее стоны и плач – толкнули меня на самопожертвование – и я себя оклеветал. Через день я пришел в себя и отказался от лжи»255. И далее он требует очных ставок, вызова свидетелей и т. п.

А вот другие человеческие документы. 16 октября 1939 г. из Бутырок пишет Ворошилову бывший член Военного совета Тихоокеанского флота корпусной комиссар Я.В. Волков. Он пишет о том, что с первого дня ареста (1 июля 1938 г.) был подвергнут «исключительно особым методам допроса и следствия, смертного избиения, неслыханного насилия, надругательства, шантажа и провокации». Все это применялось для того, «чтобы я показал на себя, что я был и состоял членом всеармейского центра, членом краевого центра на Дальнем Востоке, руководителем повстанческих отрядов Приморья, старым провокатором и шпионом, продавшим Тихоокеанский флот японцам, троцкистом и правым двурушником»256. Одним из решающих условий, пишет далее корпусной комиссар, – следствием было поставлено, «что если я не буду писать показаний, будет арестована жена, к ней в моем присутствии будут применены те же методы следствия, дети будут уничтожены (дочь 16 лет, сын 12 лет), с запиской проклятия отцу, как не желающему разоружиться врагу и изменнику народа, в отношении братьев, сестер и матери последуют репрессии»257.

В письме к Ворошилову от 3 ноября 1939 г. вырвавшийся из тюрьмы бывший начальник Бакинского военного училища комбриг М. И Запорожченко описывает все свои мучения, страдания, избиения и как он, несмотря на все это, держался. «Но когда мне сказал следователь Дудкин (и показал ордер на арест жены и сына), что арестуют жену, сына, будут бить их в моем присутствии и меня в их, – я не выдержал и при помощи провокатора Бобровского Я.М., которого ко мне подсаживали два раза, – я оговорил себя и уже беспокоился о том, чтобы следователь Дудкин не проверил того, что я говорил»258.

Одной из важных причин массовых «признаний» в участии в несуще-ствовавшем военно-фашистском заговоре в РККА было все более нараставшее чувство полной своей обреченности, абсолютной беспомощности арестованных, тотальной вседозволенности любых действий следователей НКВД, их ничем не ограниченной власти над жизнью и смертью подследственных. Особенно зримо это проявлялось в стремлении следователей всемерно унизить подследственных, убить у них последние остатки чувства собственного достоинства, превратить вчера еще гордых, властных и самолюбивых командиров и политработников РККА в тварь дрожащую…

Объективно оценивая нравственную обстановку в советском обществе в 20—30-е годы, надо признать, что своей известной статьей «Грядущий хам» Д.С. Мережковский кое-что мрачно напророчил. Грубость, вульгарность, а нередко самое настоящее хамство в обращении с людьми (особенно «сверху-вниз») почитались нормальным явлением в различных сферах гражданского общества. Российскую интеллигенцию, считавшуюся некогда совестью человечества, стали по-хулигански, по-площадному поносить со всех углов и перекрестков. Да что там говорить о всякого рода недоучках и круглых невеждах, занявших командные высоты в коридорах большевистской власти, если сам почитавшийся светочем мудрости В.И. Ленин, интеллигент по рождению, 15 сентября 1919 г. в письме А.М. Горькому, считавшему, вслед за В.Г. Короленко, что интеллигенция – это мозг нации, не постеснялся написать на бумаге и отослать: «На деле это не мозг, а говно»259.

Подобные идеи падали в хорошо унавоженную почву. И как же живуче оказалось именно это наследие вождя, как прочно оно было воплощено в жизнь его преемниками, учениками и воспевателями. До боли сердечной становится стыдно, когда читаешь, что через 20 с лишним лет после злополучного письма Ленина, человек, составлявший гордость не только российской, но и мировой науки, представлялся своим сокамерникам в Саратовской тюрьме: «Перед вами, если говорить о прошлом, член Академии Наук Николай Вавилов, теперь же, по мнению моих следователей, говно и больше ничего»260. Есть чем гордиться: и академиков заставили говорить «ленинским языком».

Чтобы уж более не возвращаться к этому пахучему термину, замечу лишь, что он был взят довольно прочно на вооружение следователями НКВД в процессе предварительного следствия по делу участников «военно-фашистского заговора». Побывавший в застенках комиссар 84-й стрелковой дивизии полковой комиссар П.П. Любцев писал Ворошилову о действиях особистов: «Стремились окончательно убить морально и выбить всякое человеческое достоинство. Когда я пытался говорить, почему они так поступают, разве это следствие, ведь я военный комиссар, то Мерцалов[39]отвечал: «А как же с тобой поступать, ты теперь не комиссар, а г…, если захочу, будешь у меня ж… целовать, держась за штаны следователя, от нас все зависит»261. Можно сказать наверняка, что особист Мерцалов выше цитированного ленинского письма Горькому не читал, но дух его усвоил намертво.