Женский портрет - Генри Джеймс

У миссис Ладлоу, которая, как я уже сказал, рьяно приносила жертвы Парижу, были тем не менее сомнения и тревоги, никак с этим алтарем не связанные, и к ним присоединилась еще и досада, когда прибывший из-за океана мистер Ладлоу не проявил ни малейшей охоты рассуждать с ней на тему, столь ее волновавшую. Темой, разумеется, была Изабелла, и Эдмунд Ладлоу, следуя своему обыкновению, наотрез отказался удивляться, сокрушаться, теряться в догадках или ликовать по поводу того, что могла бы или чего не пожелала сделать его свояченица. Душевные движения миссис Ладлоу были в достаточной мере противоречивы. То ей казалось, что ничего не может быть естественнее для Изабеллы, чем вернуться в Нью-Йорк и купить там дом, хотя бы дом Рос-ситеров с великолепным зимним садом, в двух шагах от ее собственного, то она не могла понять, почему Изабелла не выходит замуж за какого-нибудь отпрыска знатного рода. Одним словом, повторяю, голова у нее шла кругом от всех этих необыкновенных возможностей. Превращение Изабеллы в богатую наследницу было для нее радостью – большей, чем если бы деньги достались ей самой; Лили полагала, что они послужат достойным обрамлением для, быть может, излишне тонкой, но оттого не менее замечательной фигуры ее сестры. Однако Изабелла обманула ее ожидания, она не достигла той полноты расцвета, которая каким-то непостижимым образом связывалась в представлении Лили с утренними визитами и вечерними приемами. Ум Изабеллы, безусловно, очень развился, но, судя по всему, она не одержала тех светских побед, плодами которых хотелось бы восторгаться миссис Ладлоу. Правда, она не совсем ясно представляла себе, как эти плоды должны выглядеть, но на то и была Изабелла, чтобы придать им форму, облечь их в плоть. Все, чего Изабелла достигла, она могла с равным успехом достичь и в Нью-Йорке: имелось ли хотя бы одно преимущество, взывала к своему мужу миссис Ладлоу, которым Изабелла располагала бы в Европе и которое не сумело бы предоставить ей общество этого города? Нам с читателем известно, что Изабелла одержала победы; были они по своему достоинству выше или ниже тех, что она могла бы одержать в своей родной стране, я судить не берусь, это вопрос щекотливый, и если снова упоминаю, что она не предала их гласности, то делаю это вовсе не для того, чтобы снискать ей похвалы. Она не рассказала своей сестре о предложении лорда Уорбертона и ни словом не обмолвилась о чувствах мистера Озмонда по одной единственной причине – ей просто не хотелось об этом говорить. Романтичнее было молчать и втайне от всех читать запоем свой любовный роман: Изабелла была не более расположена просить совета у бедняжки Лили, чем захлопнуть драгоценный том и отложить его навсегда. Но Лили, не зная ничего о скрытых пристрастиях своей сестры, могла лишь прийти к выводу, что взлет ее кончился и начался спад, – впечатление это усиливалось еще и оттого, что чем чаще Изабелла вспоминала мистера Озмонда, тем упорнее она молчала. И поскольку вспоминала она его достаточно часто, то миссис Ладлоу иногда казалось, что Изабелла окончательно пала духом. Столь ни с чем несообразный результат такого головокружительного события, как получение наследства, разумеется, ставил в тупик жизнелюбивую Лили и способствовал тому, что она еще больше утверждалась в мнении, будто Изабелла не похожа на всех остальных людей.

Что же до настроения духа моей героини, то оно необычайно поднялось после отъезда домой упомянутых родственников. У нее хватило бы духа на большее, чем на зимний сезон в Париже – Париж во многих отношениях напоминал ей Нью-Йорк, – он был все равно что элегантная, отточенная проза; к тому же постоянная переписка с мадам Мерль тоже весьма способствовала ее душевному подъему. Никогда еще Изабелла с такой остротой не чувствовала полной своей независимости, всей безграничности и безудержности свободы, как в тот момент, когда в последних числах ноября сошла с платформы Юстонского вокзала, после того как тронулся поезд, увозивший бедняжку Лили, ее мужа и ее детей в Ливерпуль. Так хорошо было снова вздохнуть полной грудью. Изабелла очень ясно это ощущала, ибо всегда знала, – для нас это уже не новость, – что для нее хорошо, и стремилась к еще лучшему. Чтобы вкусить всю прелесть нынешнего своего преимущества, она сопровождала отъезжающих, которым отнюдь не завидовала, от Парижа до Лондона. Сопровождала бы их и дальше, до Ливерпуля, если бы Эдмунд Ладлоу не попросил ее в виде одолжения не делать этого, а то Лили все время суетится и задает немыслимые вопросы. Изабелла проводила взглядом поезд; она послала воздушный поцелуй старшему из своих малолетних племянников, который с удивительной непосредственностью и отвагой высунулся из окна, предаваясь по случаю расставания бурному веселью, и ступила на окутанную туманом лондонскую улицу. Перед ней был весь мир, – она могла делать все, что пожелает. От одного этого захватывало дух, но пока желания ее были сравнительно скромными, она желала всего лишь пройти пешком от Юстонской площади до своей гостиницы. На город уже спустились ранние ноябрьские сумерки, и в густом коричневом тумане уличные фонари светили слабым красноватым светом. Нашу героиню никто не сопровождал, а путь от Юстонской площади до Пикадилли немалый; тем не менее Изабелла проделала его, наслаждаясь всеми подстерегающими путника опасностями, вплоть до того, что пыталась для большей остроты ощущений заблудиться, и была чуть ли не разочарована, когда услужливый полицейский с легкостью указал ей дорогу. Так привлекало Изабеллу зрелище человеческой жизни, что она готова была наслаждаться даже видом лондонских улиц в сгущающихся сумерках – Движущейся толпой, проносившимися мимо кебами, освещенными лавками, пестрыми лотками и темным глянцем сырости на всем вокруг. Придя к себе в гостиницу, она в тот же вечер написала мадам Мерль, что через два-три дня отправится в Рим. Изабелла прибыла в Рим, не заезжая во Флоренцию, – добралась сначала до Венеции, потом двинулась через Анкону на юг. Она совершила это путешествие только в сопровождении горничной, так как все, кто обычно составлял ее эскорт, как нарочно, отсутствовали. Ральф проводил зиму на острове Корфу, а мисс тэкпол еще в минувшем сентябре была отозвана телеграммой из «Интервьюера» в Америку. Журнал предлагал своей выдающейся корреспондентке для приложения ее талантов более плодотворное поле деятельности, нежели одряхлевшие города Европы, и Генриетта полна была бодрости, тем более что заручилась обещанием мистера Бентлиша в самом скором времени пожаловать к ней в гости. Изабелла написала миссис Тачит письмо с просьбой извинить ее за то, что она не тотчас явится во Флоренцию, и получила ответ, который был очень в духе ее тетушки. Да будет ей известно, писала Изабелле миссис Тачит, что в извинениях не больше проку, чем в мыльных пузырях, а до них она не охотница. Человек либо что-то делает, либо не делает, а все, что он «бы» сделал, принадлежит тому же не идущему к делу кругу понятий, что идея загробной жизни или вопрос о происхождении мира. Письмо было в достаточной мере откровенным, но (редкий случай с миссис Тачит) не настолько, как это могло бы показаться. Она с легкостью прощала своей племяннице, что та не побывала во Флоренции, ибо приняла это как знак, что Гилберт Озмонд теперь не такая уж злоба дня. Разумеется, она с пристальным вниманием следила, не отлучится ли он под благовидным предлогом в Рим, и вздохнула с облегчением, убедившись, что в этом он был неповинен.

Изабелла, со своей стороны, не пробыв в Риме и двух недель, предложила мадам Мерль немного постранствовать по Востоку. Мадам Мерль заметила, что приятельнице ее не сидится на месте, но тут же добавила, что давно уже мечтает посетить Афины и Константинополь. Итак, наши дамы пустились в путь и провели три месяца в Греции, Турции и Египте. Изабелла увидела в этих странах много для себя интересного, но мадам Мерль по-прежнему замечала, что даже в самых прославленных местах, как бы предназначенных склонять к безмятежности и созерцанию, героиней нашей вопреки всему владеет беспокойство. Изабелла путешествовала быстро и безоглядно: точно томимый жаждой человек, поглощающий воду чашка за чашкой. Тем временем мадам Мерль в качестве фрейлины при странствующей инкогнито принцессе, чуть запыхавшись, замыкала шествие. Приняв приглашение Изабеллы, она придала соответствующую величавость нашей растерявшей кортеж героине. Она играла свою роль с присущим ей неизменным тактом, держась в тени, как и пристало спутнице, чьи расходы щедро оплачиваются. Однако в этом положении не было ничего тягостного, и люди, встречавшие на своем пути двух этих весьма сдержанных, но оттого не менее примечательных дам, вряд ли взялись бы определить, кто здесь патронесса, а кто – опекаемое лицо. Сказать, что мадам Мерль выиграла от более близкого знакомства, значит выразить весьма недостаточно впечатление, сложившееся у ее приятельницы, которой с самого начала она казалась верхом обходительности и совершенства. После трех месяцев тесного общения Изабелла почувствовала, что знает ее лучше, – характер мадам Мерль в достаточной мере обнаружился; к тому же удивительная женщина выполнила наконец обещание и рассказала свою историю с собственной точки зрения – завершение тем более желательное, что Изабелла слышала ее не раз с точки зрения других. История была очень печальная (особенно в той части, где речь шла о покойном мосье Мерле, отъявленном, так сказать, авантюристе, который когда-то, много лет назад, сумел вкрасться к ней в Доверие, воспользовавшись ее юным возрастом и неопытностью, хотя людям, узнавшим ее только теперь, поверить в это, разумеется, трудно) и изобиловала такими поразительными и горестными стечениями обстоятельств, что слушательнице оставалось только удивляться, как женщина столь éprouvée[126]могла сохранить подобную жизнерадостность и интерес к окружающему миру. Что касается жизнерадостности мадам Мерль, то Изабелла получила возможность присмотреться к ней более пристально, – несколько заученная, несколько, по мнению Изабеллы, профессиональная, она либо в футляре, как скрипка маэстро, либо в попоне и на поводу, как «фаворит» жокея, сопровождала мадам Мерль повсюду. Изабелле нравилась мадам Мерль ничуть не меньше, чем прежде, но был уголок занавеса, который так и не приподнялся; казалось, она всегда в какой-то мере играет для публики, словно навек обречена появляться лишь в гриме и театральном костюме. Когда-то в начале их знакомства она сказала Изабелле, что прибыла издалека, что принадлежит «старому, старому» миру, и у Изабеллы так и запечатлелось в сознании, что она порождена иным, отличным от ее собственного, общественным и нравственным климатом, что она выросла под иными звездами.