Женский портрет - Генри Джеймс

Изабелла полагала, что у мадам Мерль в самом деле другие нравственные основы. Конечно, у людей цивилизованных основы эти во многом совпадают, но Изабелла не могла избавиться от чувства, что понятие ценностей у нее сместилось или, как в лавках говорят, упало в цене. Со свойственным юности высокомерием Изабелла считала, что нравственные основы, отличные от ее собственных, неизбежно будут сортом ниже, и уверенность эта способствовала тому, что ей нет-нет да и удавалось уловить нотку жестокости или обнаружить уклонение от истины в словах женщины, которая изысканную доброжелательность возвела в степень искусства и была слишком горда, чтобы идти избитыми путями обмана. Некоторые ее представления о мотивах человеческих поступков могли быть почерпнуты лишь при каком-нибудь княжеском дворе времен упадка; в этом перечне числилось и такое, о чем моя героиня никогда не слышала. Не обо всем же на свете она слышала, это было очевидно, как очевидно и то, что существуют вещи, о которых лучше не слышать вовсе. Раз или два Изабелла была просто напугана своей приятельницей, и напугана так сильно, что невольно воскликнула: «Боже, прости ей, она совсем меня не понимает!» Как ни смешно, но открытие это потрясло Изабеллу До глубины души, даже вселило смутную тревогу, к которой примешалось что-то вроде дурного предчувствия. Тревога, разумеется, улеглась, стоило мадам Мерль внезапно блеснуть незаурядностью своего ума, но она знаменовала собой высшую точку приливной волны доверия. Когда-то мадам Мерль заявила, что, согласно ее опыту, дружба, как только перестает возрастать, тут же начинает убывать, – чаши весов с «нравиться больше» и «нравиться меньше» никогда не приходят в равновесие. Иными словами, устойчивых привязанностей не бывает – они всегда в движении. Как бы там ни было, Изабелла находила множество применений духу романтики, владевшему ею в эти дни как никогда. Я имею в виду не то чувство, которое волновало ее, когда она ездила из Каира смотреть на пирамиды или когда стояла среди сломанных колонн Акрополя[127]устремляя взор туда, где, если верить указаниям, находился Саламинский пролив,[128]хотя чувство это было глубоким и памятным. В конце марта, на обратном пути из Египта и Греции, она снова задержалась в Риме. Несколько дней спустя из Флоренции приехал Гилберт Озмонд, пробыл в Риме три недели, и, так как Изабелла поселилась в доме его старинной приятельницы мадам Мерль, он, словно волей обстоятельств, каждый день неизбежно встречался с ней. Когда апрель подходил к концу, Изабелла написала миссис Тачит, что с радостью примет теперь ее давнее приглашение и приедет погостить в палаццо Кресчентини. Мадам Мерль на этот раз задержалась в Риме. Изабелла застала свою тетушку в одиночестве: Ральф был все еще на Корфу. Однако во Флоренции его ждали со дня на день, и Изабелла, которая вот уже почти год, как не виделась с ним, готовилась со всей нежностью встретить своего кузена.

Однако не о нем она думала, стоя у распахнутого окна, где мы с ней совсем недавно расстались, и не обо всем прочем, бегло мною упомянутом. Мысли ее не были обращены к прошлому, они заняты были тем, что неминуемо предстояло ей сейчас. По всей видимости, ее ожидала сцена, а Изабелла не любила сцен. Она не спрашивала себя, что скажет своему гостю, – на этот вопрос она уже ответила. Ее волновало другое, что ее гость скажет ей. Во всяком случае, ничего приятного, – тут сомневаться не приходилось, и, вероятно, именно эта уверенность ложилась облаком на ее лицо. В остальном Изабелла была сама ясность; покончив с трауром, она выступала в неком мерцающем великолепии. Правда, она чувствовала, что стала старше – намного старше, но оттого словно бы «больше стоила», точно какая-нибудь редкостная вещь в коллекции антиквара. Как бы там ни было, ее тревожному предвкушению скоро был положен конец, в комнату вошел лакей с визитной карточкой на подносе.

– Просите, – сказала она, продолжая после ухода лакея смотреть в окно, и только когда закрылась дверь за тем, кто не замедлил войти, Изабелла обернулась.

Перед ней был Каспар Гудвуд. Всем своим существом ощутил он на мгновение ее холодно сверкнувший взор, которым она окинула его, не столько приветствуя, сколько отстраняя. Вступил ли он тоже в пору зрелости, поспевая за моей героиней, это мы скоро увидим; пока я лишь позволю себе сказать, что даже на ее взыскательный взгляд время не нанесло ему ни малейшего ущерба. Он был прям, тверд, неутомим, и ничто в его наружности достоверно не говорило ни о молодости, ни о зрелых годах; напрасно было бы искать в нем следы слабости или невинности души, как, впрочем, и приметы житейской мудрости. Все так же решительно вскинут был волевой подбородок, но, естественно, что подобный поворот судьбы наложил на его лицо отпечаток мрачности. Судя по виду, Каспар проделал весь путь, не переводя духа, и теперь молчал, словно вначале ему надо бы отдышаться. За это время Изабелла успела подумать: «Бедняга, он способен совершать подвиги. Как жаль, что он так чудовищно растрачивает свои могучие силы; как жаль, что нельзя удовлетворить всех сразу!» Более того, она даже успела сказать:

– Господи, как я надеялась, что вы не приедете!

– Нисколько в этом не сомневаюсь.

Каспар огляделся, отыскивая, где бы ему сесть. Он не только приехал, он намерен был прочно обосноваться.

– Вы, должно быть, очень устали? – спросила Изабелла, опускаясь в кресло с сознанием, что великодушно предоставляет ему такую возможность.

– Нет, я не устал. Вы разве видели меня когда-нибудь усталым?

– К сожалению, нет. Когда вы приехали?

– Вчера вечером, точнее, ночью; поездом, который ползет, как черепаха, хоть и называется здесь экспрессом. Скорость этих итальянских поездов все равно что в Америке у похоронных процессий.

– Видите, как все сошлось, – наверное, у вас было такое чувство, будто вы едете меня хоронить.

Изабелла заставила себя улыбнуться, словно призывая гостя не принимать все так близко к сердцу. Она до тех пор разбирала этот сложный вопрос, пока окончательно не убедилась, что не нарушила слова и не обманула доверия, но все же боялась своего гостя. Она стыдилась этого страха и притом была от души благодарна судьбе, что больше ей стыдиться нечего. Каспар смотрел на нее с неотступным упорством – с упорством, лишенным малейшей деликатности, особенно когда в его взгляде загорался тусклый угрюмый огонь, который был ей непереносимо тяжел.

– Нет, такого чувства у меня не было. К сожалению, я не могу думать о вас как об умершей, – сказал он чистосердечно.

– Благодарю вас от всей души.

– Мне легче было бы, чтобы вы умерли, чем вышли замуж за другого.

– Как это эгоистично! – воскликнула с искренним негодованием Изабелла. – Если вы сами несчастливы, так уж и никто не должен быть счастлив!