Помилованные бедой - Эльмира Нетесова

Иван Борисович бросился в кабинет Бронникова.

— Она слышит! Наша бомжиха слышит!

— Вань! Ее опознали соседи. По телевидению. Она Шура! Работала учительницей, потом торговала. У нее был сын. Он погиб в Абхазии. А рэкетиры, их было двое, сожгли ее дом…

— Выходит, и эта осталась сиротой у своей судьбы. Что же делать нам с ней? Ведь вылечись она, куда пойдет, опять к бомжам?

— Здоровая она им не нужна. Понимаешь, Иван, в том-то вся горечь, что на хлеб себе и им Шурочка зарабатывала своей болезнью. И этим кормились несчастные, но здоровые люди. Женщина, говоришь, уже слышит? А это лишь половина дела. Заговорит ли она? И если заговорит, поможет ли ей это вернуться к нормальной жизни?

— А почему бы и нет? — удивился Петухов.

— Вань! Она слышит! Но скажи ей теперь, что сын погиб, ты уверен, что женщина не сдаст окончательно?

— Зачем такое нам говорить?

— Она узнает о том, как только выйдет от нас. Ей скажут в военкомате.

— Можно попросить, чтоб не спешили с известием.

— Она сама станет интересоваться. А молчать они не имеют права.

— Одно утешает, что до конца лечения еще далеко. Может, разрешится ситуация сама собой. Но, Юрий Гаврилович, Петрович опять оказался прав. Помните, для чего мы поселили Александру в ту палату к двум бабулям? Они голодовку объявили. Так вот: уже на второй день появления Шуры есть стали, да еще как! И уже не кочевряжатся.

— Вот так? — рассмеялся Бронников и признал: — А ведь я и забыл о том! Санитары не жалуются, врачи молчат, сами бабки не кричат, да и выглядят неплохо.

— Они даже добавку просят теперь. Обе! А знаете, увидели, как новенькая вместе со своей порцией их умолотила, мигом умнеть стали. И на второй день свои миски из рук санитаров рвать начали. И на Шуру ругались. Та все равно не слышала. Теперь она одной порцией наедается.

— Если добавки захочет, пусть дают…

— Ее спрашивают каждый раз.

— Бабки не беспокоят Шуру? — спросил Бронников.

— Вчера, когда пришел на обход, Шура снимала с окна Настю. Та орала, мол, пусти, ко мне миленок пришел. Вон внизу дожидается. А во дворе мужики из второго корпуса прогуливались. Так ведь увидела старая. Настя все страдания перепела. Мужики ее не интересуют. Детей ожидает, чтоб домой забрали. Соскучилась по своим.

— Есть у них улучшения?

— Пока сдвигов не много. Уже не буйствуют, не дерутся. Не ругают невесток, потому что не видят их. А что будет при встрече, кто знает? Здесь нет раздражителя. Дома, помимо всего, за бабками смотреть некому. Хотя в доме престарелых они могли бы жить спокойно. Там почти все такие, как эти. Нормальных стариков, сами знаете, из семьи не отдадут, — ответил Петухов.

— Именно это я и хочу посоветовать их родне. Стардом не больница. Там общения побольше, прекрасные условия, лечение хорошее, а главное, старики получают на руки часть пенсии и отовариваются в магазине. Гуляют сколько хотят. И никто не жалуется на условия.

— Да, все так, но попасть туда очень сложно.

— Как бы ни было, Шуру нам именно в стардом определять придется. Не выставишь же человека на улицу. Будем просить, ходатайствовать. Я думаю, пойдут навстречу.

Шура между тем уже стала выходить во двор на прогулку. Она не обзаводилась подругами. Сидела на скамейке одиноко, ссутулившись, думая о своем.

— Чего горюешь? Родня не приходит? Иль по дому соскучилась? — подошла к ней Ксения. — Не грусти. Здесь мы все узнаем истину, которую не знали там! — кивнула на город. — Тут нас навещают те, кто действительно любит. Вот ко мне уже давно никто не приходит, хотя была врачом-кардиологом, и кажется, неплохим. Был муж. Теперь у него другая семья. Были коллеги — мои ученики. Нынче им поводырь не нужен. Работают самостоятельно, защищают диссертации. Интересно живут. А я — кисну, потому что надорвалась. Все мало было. Не верилось, будто молодые справятся. А они запросто сумели. Зато я на обочине! Перегрузка вышла. И потеряла все.

Понимаешь, пупок развязался, не рассчитала силы. Самое обидное — ничего не смогу исправить в своей судьбе. И винить некого. Сейчас хоть полегче, кое-что могу вспомнить. А раньше свою фамилию не могла сказать, забывала. И сильно болела голова. У тебя где болит?

Шура показала на сердце.

— Тебя мужик бросил? Плюнь! Они все козлы! Ими не стоит забивать голову! Выгони засранца из памяти, из сердца сам выскочит.

Шура мотала головой, мол, нет, не из-за мужа. Ксения поняла по-своему:

— Чего? Не получается забыть мужика? А ты себе вдолби, что он барбос! Грязный хорек! Плешатый кобель! Вскоре сама в это поверишь.

Шура мотала головой.

— Не веришь? Ну и дура! Я только тем и спаслась, заставила себя не вспоминать. Иначе насовсем свихнулась бы! Хотя, если по правде, и теперь его жду каждый день. Как когда-то он ждал. Ан не приходит, забыл навсегда. Но мне так хочется, чтобы хоть немножко любил, хоть иногда, пусть изредка, но вспомнил бы. Неужели так и умру нелюбимой, не нужной никому и никто на земле никогда меня не вспомнит? Это ж очень обидно. Ведь бабой была, выходит, зря? А у тебя дети есть?

Шура кивнула.

— Сколько? Один? Все равно счастливая! Он тебя навещает? Нет? Ничего, придет! Наверное, поругались?

Шура кивнула.

— Это случается. Не беда, помиритесь. Вот мне ни мириться, ни ругаться не с кем. Одна, как кучка на дороге. Зато высоко поднялась, далеко ушла, а возвращаться не к кому. И впереди, и сзади — погост. А ты жди! Мать он обязательно вспомнит…

Шура ждала. Она выглядывала на дорогу. Но нет, никто ее не спрашивал.

Бронников уже оформлял ее в стардом. И женщина поняла, что Остап либо погиб, либо не простил и не хочет ее видеть. Ей было больно смириться с первым, потому как сама обратилась в военкомат и отправила сына на войну. Второе — совсем убивало бабу. Если жив и не приходит, значит, уже и не простит.

«Остап! Сжалься! Неужели так вот сдохну, одинокой собакой? И так ничего не видела в жизни, кроме горя. Сколько я перенесла, тебе и не снилось. Прости меня, приди, хоть гляну, каким ты стал», — думала она.

Но никто не интересовался ею. А через месяц Шурочку увезли в стардом. Еще не освоившись, не познакомившись с соседками, решила сходить в военкомат.

«Там знают, где Остап, дадут адрес, и я поеду к нему, он, конечно, в городе! Где ж еще? Буду просить у него прощения. Конечно, не всегда была права, держалась строго, холодно, за это и сама была наказана жестоко».

Она написала на листе бумаги фамилию и имя сына. Дополнила, мол, мать ему.

— А разве вы не получали извещение? — спросили Шурочку.

«Дом сгорел», — написала крупно.

— Он погиб… Уже полгода прошло. Вам сообщали.