Бесы - Федор Достоевский

– Да-с, ясно, но кого же он просит? – вот это еще не ясно, –с хитрейшею иронией заметил Лембке.

– Да Кириллова же, наконец; записка писана к Кириллову заграницу… Не знали, что ли? Ведь что досадно, что вы, может быть, предо мноютолько прикидываетесь, а давным-давно уже сами знаете про эти стихи, и всё! Какже очутились они у вас на столе? Сумели очутиться! За что же вы меня истязуете,если так?

Он судорожно утер платком пот со лба.

– Мне, может, и известно нечто… – ловко уклонился Лембке, –но кто же этот Кириллов?

– Ну да вот инженер приезжий, был секундантом у Ставрогина,маньяк, сумасшедший; подпоручик ваш действительно только, может, в белойгорячке, ну, а этот уж совсем сумасшедший, – совсем, в этом гарантирую. Эх,Андрей Антонович, если бы знало правительство, какие это сплошь люди, так наних бы рука не поднялась. Всех как есть целиком на седьмую версту; я еще вШвейцарии да на конгрессах нагляделся.

– Там, откуда управляют здешним движением?

– Да кто управляет-то? три человека с полчеловеком. Ведь, наних глядя, только скука возьмет. И каким это здешним движением? Прокламациями,что ли? Да и кто навербован-то, подпоручики в белой горячке да два-тристудента! Вы умный человек, вот вам вопрос: отчего не вербуются к ним людизначительнее, отчего всё студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и многоли? Небось миллион собак ищет, а много ль всего отыскали? Семь человек. Говорювам, скука возьмет.

Лембке выслушал со вниманием, но с выражением, говорившим:«Соловья баснями не накормишь».

– Позвольте, однако же, вот вы изволите утверждать, чтозаписка адресована была за границу; но здесь адреса нет; почему же вам сталоизвестно, что записка адресована к господину Кириллову и, наконец, за границуи… и… что писана она действительно господином Шатовым?

– Так достаньте сейчас руку Шатова да и сверьте. У вас вканцелярии непременно должна отыскаться какая-нибудь его подпись. А что кКириллову, так мне сам Кириллов тогда же и показал.

– Вы, стало быть, сами…

– Ну да, конечно, стало быть, сам. Мало ли что мне тампоказывали. А что эти вот стихи, так это будто покойный Герцен написал ихШатову, когда еще тот за границей скитался, будто бы на память встречи, впохвалу, в рекомендацию, ну, черт… а Шатов и распространяет в молодежи. Самого,дескать, Герцена обо мне мнение.

– Те-те-те, – догадался наконец совсем Лембке, – то-то ядумаю: прокламация – это понятно, а стихи зачем?

– Да как уж вам не понять. И черт знает для чего я вамразболтал! Слушайте, мне Шатова отдайте, а там черт дери их всех остальных,даже с Кирилловым, который заперся теперь в доме Филиппова, где и Шатов, итаится. Они меня не любят, потому что я воротился… но обещайте мне Шатова, и явам их всех на одной тарелке подам. Пригожусь, Андрей Антонович! Я эту всюжалкую кучку полагаю человек в девять – в десять. Я сам за ними слежу, отсебя-с. Нам уж трое известны: Шатов, Кириллов и тот подпоручик. Остальных я ещетолько разглядываю… впрочем, не совсем близорук. Это как в X—й губернии; тамсхвачено с прокламациями два студента, один гимназист, два двадцатилетнихдворянина, один учитель и один отставной майор, лет шестидесяти, одуревший отпьянства, вот и всё, и уж поверьте, что всё; даже удивились, что тут и всё. Нонадо шесть дней. Я уже смекнул на счетах; шесть дней, и не раньше. Если хотитекакого-нибудь результата – не шевелите их еще шесть дней, и я вам их в одинузел свяжу; а пошевелите раньше – гнездо разлетится. Но дайте Шатова. Я заШатова… А всего бы лучше призвать его секретно и дружески, хоть сюда в кабинет,и проэкзаменовать, поднявши пред ним завесу… Да он, наверно, сам вам в ногибросится и заплачет! Это человек нервный, несчастный; у него жена гуляет соСтаврогиным. Приголубьте его, и он всё сам откроет, но надо шесть дней… Аглавное, главное – ни полсловечка Юлии Михайловне. Секрет. Можете секрет?

– Как? – вытаращил глаза Лембке, – да разве вы ЮлииМихайловне ничего не… открывали?

– Ей? Да сохрани меня и помилуй! Э-эх, Андрей Антонович!Видите-с: я слишком ценю ее дружбу и высоко уважаю… ну и там всё это… но я непромахнусь. Я ей не противоречу, потому что ей противоречить, сами знаете,опасно. Я ей, может, и закинул словечко, потому что она это любит, но чтоб явыдал ей, как вам теперь, имена или там что-нибудь, э-эх, батюшка! Ведь я почемуобращаюсь теперь к вам? Потому что вы все-таки мужчина, человек серьезный, сстаринною твердою служебною опытностью. Вы видали виды. Вам каждый шаг в такихделах, я думаю, наизусть известен еще с петербургских примеров. А скажи я ейэти два имени, например, и она бы так забарабанила… Ведь она отсюда хочетПетербург удивить. Нет-с, горяча слишком, вот что-с.

– Да, в ней есть несколько этой фуги, – не без удовольствияпробормотал Андрей Антонович, в то же время ужасно жалея, что этот неучосмеливается, кажется, выражаться об Юлии Михайловне немного уж вольно. Петруже Степановичу, вероятно, казалось, что этого еще мало и что надо еще поддатьпару, чтобы польстить и совсем уж покорить «Лембку».

– Именно фуги, – поддакнул он, – пусть она женщина, может быть,гениальная, литературная, но – воробьев она распугает. Шести часов не выдержит,не то что шести дней. Э-эх, Андрей Антонович, не налагайте на женщину срока вшесть дней! Ведь признаете же вы за мною некоторую опытность, то есть в этихделах; ведь знаю же я кое-что, и вы сами знаете, что я могу знать кое-что. Я увас не для баловства шести дней прошу, а для дела.

– Я слышал… – не решался высказать мысль свою Лембке, – яслышал, что вы, возвратясь из-за границы, где следует изъявили… вродераскаяния?

– Ну, там что бы ни было.

– Да и я, разумеется, не желаю входить… но мне всё казалось,вы здесь до сих пор говорили совсем в ином стиле, о христианской вере,например, об общественных установлениях и, наконец, о правительстве…

– Мало ли что я говорил. Я и теперь то же говорю, только нетак эти мысли следует проводить, как те дураки, вот в чем дело. А то что в том,что укусил в плечо? Сами же вы соглашались со мной, только говорили, что рано.

– Я не про то, собственно, соглашался и говорил, что рано.

– Однако же у вас каждое слово на крюк привешено, хе-хе!осторожный человек! – весело заметил вдруг Петр Степанович. – Слушайте, отецродной, надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле иговорил. Я не с одним с вами, а со многими так знакомлюсь. Мне, может, вашхарактер надо было распознать.

– Для чего бы вам мой характер?

– Ну почем я знаю, для чего (он опять рассмеялся). Видители, дорогой и многоуважаемый Андрей Антонович, вы хитры, но до этого еще недошло и, наверно, не дойдет, понимаете? Может быть, и понимаете? Я хоть и дал,где следует, объяснения, возвратясь из-за границы, и, право, не знаю, почему бычеловек известных убеждений не мог действовать в пользу искренних своихубеждений… но мне никто еще там не заказывал вашего характера, и никакихподобных заказов оттуда я еще не брал на себя. Вникните сами: ведь мог бы я невам открыть первому два-то имени, а прямо туда махнуть, то есть туда, гдепервоначальные объяснения давал; и уж если б я старался из-за финансов али тамиз-за выгоды, то, уж конечно, вышел бы с моей стороны нерасчет, потому чтоблагодарны-то будут теперь вам, а не мне. Я единственно за Шатова, – сблагородством прибавил Петр Степанович, – за одного Шатова, по прежней дружбе…ну, а там, пожалуй, когда возьмете перо, чтобы туда отписать, ну похвалитеменя, если хотите… противоречить не стану, хе-хе! Adieu, однако же, засиделся,и не надо бы столько болтать! – прибавил он не без приятности и встал с дивана.