Ричард Длинные Руки - герцог - Гай Юлий Орловский

Я обнял ее и чмокнул в лоб.

– Не страшись, малышка. Теперь это просто трофей. Для музея. Тебе больше мяса или сыру?

Она покачала головой, не давая себя сбить, взгляд ее стал очень серьезным.

– В пророчестве сказано, что любой, кто прибегнет к мощи Камня Яшмовой Молнии, будет проклят навеки и навсегда изгнан из этого мира! Уделом его будут самые ужасные муки в аду. Умоляю тебя, избавься от него!

– Как?

– Брось в самое глубокое море, – предложила она.

– Ты же знаешь, – напомнил я, – и моря пересыхают.

Она сказала жалобно:

– Это случится через эоны!.. И если эту вещь тогда найдут в толще донных отложений, те люди сумеют, может быть, с ним поступить разумнее…

Я смотрел на нее с любовью и нежностью.

– Дорогая, ну что за разговоры о судьбах человечества? Давай начнем с этих восхитительных хрюктов, а потом постепенно доберемся и до рыбы… это еще не мясо, но уже и не вегетарианство…

Она потрясла головой.

– Ты чего стараешься меня раскормить? Летать все равно смогу и толстая.

– Мысли такой не было, – заверил я. – А ночью можешь?

– Есть?

– Летать.

Она поежилась.

– Могу, но очень не люблю. Ночью темно и страшно.

– Ладно, – сказал я, – тогда в ночные полеты не приглашаю. Ради тебя я и ночь превратил бы в день, хотя в ночи есть своя прелесть.

Она зябко передернула плечами.

– Ночью мы беспомощны. И спим так, что не разбудить.

– Летаргия? – предположил я. – Ночное оцепенение, как у шмелей? Как вы еще и уцелели…

– Теперь не все впадают, – объяснила она. – Мы уже давно разработали защитную магию. Один-два не спят, сторожат. И сумеют разбудить, если придет беда.

– Вечное бегство, – определил я, – не есть гуд. Бегущий рано или поздно проиграет по всем статьям. Но мы с тобой что-нить придумаем. У нас времени на все хватит… Скажи, а как те Первые пользовались этим Яшмовым Камнем?

– Я не знаю, – произнесла она робко, – как это делалось и что вообще может Камень Яшмовой Молнии… но знаю, что в умелых руках он может кормить целый мир… хотя не представляю, как это… и что в неумелых может сжечь целый мир. Из живого останутся только травы и пчелы. Да еще леса… Все остальное сгинет. Даже конские табуны, оленьи стада…

– Нет там оленьих стад, – сказал я трезво, – разве что улитки и слизняки размером со слонов… И пусть все дохнет. Главное, муравьи уцелеют.

Она сказала удивленно:

– Я не говорила про муравьев!

– Это неважно, – сказал я. – Муравьи в любом случае уцелеют. Они умные.

Она воскликнула возмущенно:

– Как ты можешь о таком шутить? Погибнет целый мир!

Я согласился:

– Это нехорошо!

– Это нельзя, – поправила она.

– Нельзя, – снова согласился я. – Но если очень надо, то… можно.

Она чуть улыбнулась, принимая за шутку, но я смотрел серьезно, и в ее глазах промелькнул страх.

– Что вы за… люди?

– Конкурентоспособные, – объяснил я мирно. – Выживаемые. Сперва нас били все звери, теперь мы… У вас с этим как?

Она сказала печально:

– Наш Просветленный напрасно взял с нас клятву о выживании любой ценой. Он сам позже все понял… и умер, хотя считается, что он погиб. Мы живем, потому что поклялись, но в наших душах нет жизни!.. Мы слишком устали. Видимо, народы тоже рождаются, взрослеют, живут и состариваются, после чего умирают, если их еще раньше не уничтожают более молодые и полные жизни соседи. А мы даже не народ, а отдельная раса!

Я подумал, покачал головой:

– В целом верно, но я знаю исключения. Есть горстка народов, что идут через века и тысячелетия, почти не меняясь, а вокруг мельтешат всякие разные, создают королевства, империи, после чего все рушится, а потом это все создают уже другие народности и нации, а они все идут и идут… Так что будьте таким же исключением!

– А сможем ли, – спросила она слабым голосом. – Думаю, мы уже опоздали.

– Всегда можно разжечь пассионарность, – убеждал я. – Например, пустить слух, что только вам предначертано спасти мир! А без вас все рухнет. Это получше, чем просто жить, чтобы выжить. Нам жизнь не так уж и дорога, если приходится платить высокую цену, а вот ради человечества можно и постараться, потерпеть, помучиться.

Она слабо и печально улыбалась. Я прижал ее к груди и баюкал, как ребенка, закрывая от жестокостей этого мира, спасая, уберегая, пряча и страстно жалея, что не могу разорвать себе грудную клетку и сунуть это трепетное существо туда, чтобы жила в тепле и счастье, и я бы наслаждался тем, что она в безопасности.

– Спасибо, – шепнула она.

– За что? – спросил я.

– За твои… слова, – прошептала она, поправила себя тут же: – За твои… чувства.

– Ты можешь их читать?

Она мягко улыбнулась, пощекотала ресницами мне грудь.

– Это нетрудно. Мы потому и выжили, что внимательно вслушивались, прежде чем сделать шаг. Я понимаю, для вас это трусость… позорная трусость…

– Нет-нет, – горячо заверил я. – Выполнить клятву такой ценой – это подвиг.

– Ну… если честно, мы все-таки думали не о клятве, а о выживании. О самой клятве… иногда. Когда совсем уж бывало плохо.

– А бывало часто?

– Все время, – ответила она серьезно.

– А сейчас?

Она улыбнулась светло и счастливо.

– Я даже не могла представить себе такое счастье. И так страшусь, что это может оборваться!

Я потряс головой.

– Нет. Никогда. И ни за что. Я тебя люблю просто безумно. А ты заранее можешь ощутить опасность… так что нам ничто не угрожает. Я тоже могу, но ты – лучше. Сейчас наконец-то пришел наш час… Место для счастья – здесь. Тебе нужны какие-то обряды, чтобы скрепить наш союз?

Она прошептала:

– Только ты. Если обряды нужны, то твои. Как скажешь…

– Любовь, – сказал я жарко, – единственный священник. Время для счастья – сейчас. Я теперь знаю, что единственный верный способ стать счастливым – сделать счастливой свою любимую!

Я поцеловал, усадил ее в кресло, со вздохом поднялся. Она жалобно и пугливо смотрела на меня большими печальными глазами.

– Я на минутку, – пообещал я. – А ты поспи пока. Ты сегодня набегалась… Налеталась, в смысле.

Кажется, я совсем теряю голову и совсем не жалею. В приемной куча народа, все ждут новых указаний или подтверждения старых правил, во дворе ржание коней и незнакомые голоса, это прибыли новые лорды, а я только вышел из комнаты, где тихохонько сопит в кресле, подергивая лапками, мое сокровище, и уже всеми фибрами тянусь обратно. Да так, что делаю нечеловеческие усилия, будто ломлюсь через незримые стены, чтобы выйти в общий зал.