Место для нас - Фатима Фархин Мирза

– Ты заставил Хадию и Худу снять хиджабы.

Дочери не указали на лицемерность моего поступка, на то, что я сам решил следовать вере, а им предложил вместо этого поставить на первое место безопасность, но ты, конечно, поспешил мне все высказать.

– Почему ты не можешь измениться ради нас? Ты заставил их измениться ради себя.

– Смени тон! – отрезал я, потому что не мог придумать, что ответить.

Ты пнул сосновую шишку, и она покатилась по улице. У тебя была миссия, ты не хотел отступать, ты хотел получить убедительный ответ.

– Папа, – сказал ты, и я был раздавлен. Тогда ты уже перестал называть меня папой. Всячески выкручивался, изобретая словесные конструкции, чтобы не назвать меня так, и считал, что я настолько глуп, что ничего не понимаю. – Если ты побреешься, не будешь выглядеть как…

Ты помолчал, выбирая слова, после чего тихо сказал:

– Как злодеи.

Мне стало больно. Выражение было таким ребяческим, но ты не мог позволить себе сказать что‐то еще. Тогда я не знал, как знает сейчас Хадия, что значит быть родителем в наше время. Когда надо вовремя выключить телевизор. Как говорить с Аббасом и Тахирой о том, что они не заслужили тех слов, которые слышали в школе от других детей, пусть даже мы не смогли защитить их от этого. Хадия снова и снова напоминает им: что бы ни случилось, что бы они ни услышали, это не должно их задеть и повлиять на то, кем они являются, во что верят и куда идут. Мы ничего подобного не делали. Не потому, что считали, будто наши методы лучше, – мы просто не знали других.

– Но я не злодей, – заметил я. Мы добрались до загона с лошадьми. Ты немного приободрился.

– Я знаю, – деловито сказал он, – но они не знают.

Одна лошадь подошла поближе. Ты протянул руку. Я не спросил, кто это «они».

– Амар, те мальчики, с которыми ты дрался, что‐то говорили о злодеях?

– Нет.

При этом ты подпер щеку языком. Значит, лгал.

Мы повернули обратно. Я держал руки в карманах, и ты держал руки в карманах.

– Так ты сбреешь бороду? – спросил ты.

– Я могу ее подстричь.

Я едва ли не впервые задумался о «них», о людях, которые могли что‐то подумать обо мне и о моей семье. За последние годы было немало стычек, чтобы понять: они всегда здесь. Но тогда я думал обо всем этом как о череде отдельных инцидентов, а не как об одном явлении, которое по‐разному и все более громко заявляет о себе год от года. В парке на мою жену смотрели слишком пристально, и я не мог не задаваться вопросом: дело в ее хиджабе или причина была более неприятной? Поэтому я закрывал глаза, кивал и старался улыбнуться. Я мог поприветствовать любого прохожего, понимая, что каждый из них может испытывать по отношению к нам гнев или страх, и одно чувство подпитывало другое. Я хотел развеять хотя бы крошечную часть страха или гнева. Мне хотелось сказать: «Мир вам. Я здесь. Вы здесь. Мы всего лишь проходим по улице мимо друг друга». Иногда дочери смотрели на меня сверху вниз, доказывая после неприятного разговора с кем‐то, что нас обидели. Они набрасывались на меня, обвиняя, что я сдался, что я слаб, что я не поборолся за то, чтобы меня уважали. Но я боролся. Пытался оставить каждого, с кем общался, с лучшим мнением о нас, чем у него было до этой встречи. Я из кожи вон лез, чтобы извиниться перед незнакомцем, которого задевал, проходя мимо, или придерживал дверь для семьи, входившей в ресторан после моей. Знаю, это мелочи. Иногда я даже раздражался на себя: почему я должен так себя вести, почему если на меня кто‐то налетает в кафе, то именно я становлюсь тем, кто всегда извиняется первым? Иногда меня действительно толкали и при этом ничего не говорили, даже если я поворачивал голову, чтобы их окликнуть. Но все же это случалось редко. И именно так я хотел жить. У меня борода, довольно скромная. У меня вот такое лицо. У меня моя фамилия с трудным окончанием. Такова моя борьба – продолжать делать всякие мелочи для окружающих, чтобы никто не мог найти что‐то предосудительное в моем поведении и связать это с моей религией.

Как‐то вечером я вернулся из очередной рабочей поездки и припарковал машину на дорожке. Мой дом, магнолия, клочок травы и баскетбольный обруч над дверью гаража – все было знакомо, и все же я чувствовал себя чужаком. Ключ от входной двери был зажат в руке, но я поколебался, прежде чем объявить о том, что я приехал. Я так часто ездил в долгие командировки, что боялся, что мое отсутствие будет таким же незамеченным, как мое присутствие, или еще хуже. Вся работа по обеспечению семьи могла спокойно продолжаться без моего присутствия в доме. Я подошел к деревянной калитке сбоку от дома. Если я встану на цыпочки и пошарю рукой с другой стороны, то смогу откинуть крючок и войти на задний двор. В углу лежал свернутый зеленый шланг, казавшийся в темноте голубым. Рядом с ним виднелись свежие следы и сигаретный окурок. Ты не позаботился вдавить его в землю или перебросить через забор. К этому времени тебе исполнилось шестнадцать, и тебя почти совсем не интересовало, что мы подумаем. Следующей командировки, возможно, придется ждать несколько месяцев, но, может, стоит попросить, чтобы мне перенесли ее на более раннее время. Наверное, ты облегченно вздохнешь, когда я уеду, потому что некому будет ругать тебя или допрашивать, как идут твои занятия, или допытываться о причинах твоего ухода. В чьих домах ты бываешь? Для чего?

Подул ветер. Я вздрогнул. Перед этим долго шел дождь. В воздухе все еще висел туман. На восковой поверхности темных листьев собирались маленькие капельки, отражавшие свет. Я шел, пока не добрался до нашей сливы, и прислонился к ее стволу. Впереди, как на картине, обрисовался дом. На втором этаже, в нашей спальне, свет был выключен, зато в соседней комнате Худы он горел. Шторы были частично сдвинуты – она хотела кружевные. Кремовый тюль и стены цвета светлой мяты. Я ездил в магазин, гадая, почему один мой ребенок хотел шторы с тюлевой отделкой, а другой продырявил стены и пытался залепить их постерами. Пнул лампу так, что она навсегда осталась погнутой и начала шататься. Стал курить и даже не имел совести выйти со двора, когда делал это.

В кухонном окне появилось лицо твоей матери. Она повернула кран и стала что‐то мыть в раковине. Она, конечно, не могла меня видеть. В окне, откуда она выглядывала, было видно только ее лицо с легкой улыбкой на губах. Она стала что‐то говорить, лицо меняло выражения, и я увидел за ее спиной тебя. На тебе была кепка, которую я ненавидел, надетая задом наперед и сдвинутая набок, что меня раздражало. Даже твоя одежда отражала высокомерие и надменность. Ты стал мыть то, что она держала в руках. Нужно отдать тебе должное: ты всегда предлагал ей помощь. Даже я тогда не делал этого. Лейла исчезла и вновь появилась в столовой. Ее было хорошо видно через стеклянную дверь. Она шла почти на цыпочках, так что щиколотки виднелись над плитками. Она зажгла свет над столом, такой яркий, что отблески падали на бетон во дворе. Скорее всего, я по‐прежнему оставался в темноте. Для того чтобы что‐то увидеть, ей придется прижать лицо к стеклу и отсечь от себя остальной мир, приставив ладони к вискам. Но даже в этом случае вовсе не обязательно, что она меня заметит.