Сэр Гибби - Джордж Макдональд

Не прошло и нескольких дней, как миссис Склейтер обнаружила, что даже по отношению к обыкновенным светским приличиям она не могла бы найти себе более послушного и старательного ученика. Гибби так внимательно за нею наблюдал и так проницательно подмечал различия между манерами миссис Склейтер и её мужа, что какое–то время его телодвижения и жесты казались даже слишком изящными и грациозными для мужчины. К счастью, его учительница тут же поспешила исправить этот недостаток, хотя женственность её собственных манер была чуточку более подчёркнутой, чем нужно. Но и тут Гибби настолько охотно подчинился её указаниям и исправлениям, что миссис Склейтер вообразила себя способной лепить из него всё, что угодно, и начала даже гордиться своей победой и властью над юным дикарём. Ей ещё предстояло узнать, что у Гибби имеются и свои собственные мнения.

Она не понимала, что такое быстрое взаимопонимание между ними установилось именно благодаря его любвеобильному сердцу и благородному стремлению учиться всему доброму и лучшему. Там, где она действительно могла показать ему что–то лучшее, он готов был тут же перенять это от неё. Но он не хотел и не считал себя обязанным следовать её наставлениям ни в чём другом. Как бы сильно ни притягивала его её женственность и то ощущение утончённого изящества, которое, казалось, всегда облекало её фигуру, Гибби не чувствовал, что миссис Склейтер имеет над ним власть. В детстве он был полностью предоставлен самому себе. Гранты безраздельно доверяли ему, и им ни разу не приходилось прибегать к родительскому авторитету, чтобы склонить его к послушанию. Поэтому он не имел ни малейшего понятия о том, что надо слушаться кого–то ещё кроме Единого Господа. С самого начала ему было дано любящее и преданное сердце, а воля Господа посадила его волю на престол служения. То, что раньше он делал по желанию и склонности сердца, теперь он был способен делать и против своего желания и непременно сделал бы, возникни перед ним такая необходимость. Какое ещё послушание необходимо для совершенства? Отца, мать и Донала он любил с таким глубоким и нежным почтением, какого не испытывал больше ни к одному другому человеку на земле. Но в то же самое время в нём жило нечто, превосходящее даже уважение, по отношению к любому человеческому существу, каким бы величественным или жалким оно ни было. Он не хотел и не мог придерживаться общепринятых светских различий, хотя мистер и миссис Склейтер считали их непременной частью человеческого бытия, полагая их признание и соблюдение неотъемлемым условием своей жизни. Понятно, почему временами им казалось, что Гибби начисто лишён самых элементарных основ любого воспитания, а именно: понятия о подчинении опекунской власти и уважения к ней.

Мистер Склейтер добросовестно исполнял свои обязанности по отношению к Гибби. На следующий же день после его приезда он начал с ним заниматься.

Ему и раньше случалось заниматься с мальчиками–учениками. Он много знал, был вполне пристойным и разумным учителем и вскоре понял, как лучше всего воспользоваться тем, что Гибби умеет писать. Оказалось, что тот уже немного освоил латинский язык, и когда мистер Склейтер научил его вполне сносно переводить с одного языка на другой, то начал даже подумывать, как было бы хорошо и полезно для обучения, если хотя бы половина его учеников в школе (и три четверти прихожан, посещающих воскресную службу) были такими же молчаливыми, как сэр Гилберт Гэлбрайт. Когда они перешли к греческому, мистер Склейтер был просто изумлён, увидев с какой лёгкостью и быстротой Гибби его усваивает. Не успели они пройти основные правила грамматики, как однажды, войдя в кабинет, мистер Склейтер застал своего ученика за греческим Новым Заветом, и Гибби был так погружён в работу, что несмотря на чрезвычайно тонкий слух, не услышал, как вошёл его учитель.

Не знаю, что думал Гибби о тех молитвах, которые мистер Склейтер произносил и в церкви, и дома. По сравнению с пылкими излияниями Джанет, обращёнными прямо к Господу так, словно она беседовала с Ним лицом к лицу, молитвы священника, должно быть, казались ему конструкциями, созданными каким–то причудливым деревянным механизмом, который изо всех сил старается молиться, но не имеет ни души, нуждающейся в спасении; ни слабости, отчаянно ждущей подкрепления; ни единого сомнения, которое нужно развеять; ни жажды, которую хочется утолить. Есть ли что–нибудь менее похожее на истинную веру, чем молитвы человека, чья религия стала его профессией и кто, наверное, ни за что не стал бы молиться, не принадлежи он к числу «служителей церкви»? Однако Гибби был настолько далёк от критики, что, скорее всего, видел в этих молитвах гораздо больше добра, чем его было там на самом деле, — весьма незавидное качество в глазах тех, кто старательно приучает себя видеть во всём даже те изъяны, которых на самом деле нет.

Миссис Склейтер никак не могла привыкнуть, что рядом с ней всегда присутствует живое молчание; сначала это угнетало её, а какое–то время из–за этого она с каждым днём чувствовала себя всё хуже и хуже. Но когда она начала, наконец, улавливать оттенки его улыбок и жестов, ей стало казаться, что он говорит всё время, не переставая, и лучшая, благородная сторона её натуры нередко могла сказать вместо Гибби то, что он сказал бы сам, если бы мог, ибо лучшая сторона её характера была тайным сторонником мыслей и чувств её подопечного. Хотя эту внутреннюю связь между ними нетрудно было заметить, сама миссис Склейтер научилась узнавать её лишь много позже, когда придумала, как по–настоящему беседовать со своим учеником.

Самому же Гибби, исполненному священной простоты, царившей в пастушеской хижине, в её доме пришлось столкнуться со многими вещами и поступками, которые вызвали в нём разочарование, недоумение и даже потрясение. Более–менее порядочные люди всегда поражаются злодейству нечестивых. Гибби же, хорошо знакомый и с теми, и с другими и знающий, чего от них можно ожидать, поражался лишь при виде нечестия праведников. Он так и не научился как следует понимать мистера Склейтера — но разве можно по–настоящему понять непоследовательного человека? До конца можно понять лишь то, что полностью разумно. Человек теряется при виде самой сути зла, постичь которую может лишь Тот, Кто наделил нас способностью творить зло, но сделал это ради того, чтобы мы стали добрыми.

Донал не поехал в город вместе с Гибби и его опекуном, как чаще всего называл себя мистер Склейтер. Он задержался на ферме до тех пор, пока на его место не нашёлся новый мальчик–пастух. Всем было жаль, что он уезжает, но никто не хотел ему препятствовать и требовать, чтобы он до конца доработал свои положенные полгода. Приблизительно через две недели после отъезда Гибби Донал был свободен и тоже мог отправляться в город.

Последнюю ночь он провёл с родителями на Глашгаре и утром ещё затемно вышел из дома, чтобы вовремя добраться до почтового дилижанса, неся в холщовой сумке узелок с лепёшками и куском свежесбитого масла. Выходя за родной порог, Донал кусал губы, готовый вот–вот расплакаться, но ни грусть, ни радостное волнение не помешали ему сохранить в сердце то, что на прощанье сказала ему мать. Кто не желает учиться у матери, отправляется в школу Гедеона, но, к счастью, не всякий сын отмахивается от материнских наставлений. Прощаясь, Джанет сказала ему так: «Теперь смотри, будь не как солома, иссохшая на корню, а как растущий колосок, который даст потом богатый урожай!»