Радуга и Вереск - Олег Ермаков

— На Москву, — ответил Николаус.

— А что там? — спросил пан Немирович, указывая булавой между холмов.

— Борисфен, пан Немирович, — объяснил Николаус, чувствуя, что водка ударила в голову.

— Что же нам делать?.. — раздумчиво произнес пан Немирович.

— Идти на Смоленск, — ответил, не задумываясь, Николаус, озирая гусар.

Гусар было около тридцати.

— Но там нас и ждет Шеин, — возразил кто-то.

— Перед Жаворонковой горой надо свернуть, — сказал Николаус. — И обходить Девичью гору и Покровскую стороной, лесами, и выйти на дорогу до Красного.

— Тебе, пан Вржосек, ведомо, где? — спросил синеглазый гусар с квадратным лицом, обрамленным курчавой русой бородкой.

— Да, мы кружили здесь в разъездах.

— А конь твой, пан, гляжу, на ладан дышит, — сказал краснолицый тучный гусар с черными густыми усами.

Николаус посмотрел на саврасого. Тот еле стоял.

— Но у меня есть кобыла погибшего товарища, — продолжал краснолицый. — Хотя я ее берег на замену своему рысаку, что тоже утомился таскать по снегам такую тушу… Да уж забирай, пан товарищ панцирной хоругви. Есть у нас еще две пустые кобылы, да те похуже, в деревне взяли.

И он указал на соловую кобылу, почти красновато-желтую, со светлой гривой и светлым хвостом. Николаус отвязал переметную суму, достал оба пистоля, взял чекан. Привязав суму к седлу соловой кобылы, а один пистоль сунув за кушак, так как в одной кобуре уже торчала рукоять пистоля, а другой вогнав в пустую кобуру, Николаус подошел к саврасому.

— Застрели его, пан! — посоветовал кто-то.

Николаус протянул руку, погладил морду саврасого… повернулся и, дойдя до соловой кобылы, сел на нее.

Гусары тронулись по дороге. Саврасый один остался посреди слепящих снегов. Николаус жадно ел на ходу мерзлый хлеб, рвал крепкими зубами солонину и отмеривал небольшие глотки водки. И еще никогда жизнь не казалась ему такой невероятной, несбыточной — и все-таки сбывшейся, сбывающейся прямо сейчас.

И много позже, много лет спустя те дни голубых сугробов и представлялись ему миниатюрами драгоценной книги, утерянными, правда, ведь летопись не была доведена до конца, обрывалась на сказании игумена Даниила, ходившего от Царьграда в Иерусалим…

А Николаус Вржосек мог бы оставить подробное описание града Smolenscium’а на Борисфене среди бескрайних медвежьих лесов.

И там была бы миниатюра с понурым саврасым под холмом с розовыми дымами.

И много чего еще. Крылатые гусары, что ехали пред Жаворонковой горой. Их было около тридцати. А в замок прорвались семеро. Когда им преградили немцы и шотландцы Шеина путь, а со стороны леса поскакали казаки, пан Немирович в отчаянье кинулся к Борисфену. Из замка, увидев это, открыли огонь по московитам, но и те стреляли, и то один, то другой гусар, ломая крылья, летел в снег, врезался в сугробы до льда, об который звенели его латы. Раненных или просто упавших с убитой лошади добивали беспощадные казаки. Некоторые и раненные оказывали сопротивление, дрались палашами. Но казаки наседали, резали их на льду, как телят. И только горстка доскакала на измученных лошадях до стен замка, им открыли ворота, и сквозь гулкую темную башню они ворвались в город. Позади встала толща стен! Славен град сей, Smolenscium! Николаус повернул темное лицо с багровым рубцом и узрел суровый лик Девы Марии на внутренней стороне башни. Она глядела мимо… мимо… И была непреклонна. Но Николаус смотрел на нее. И слезал с соловой кобылы, пытался согнуть больную ногу, но так и не смог и, встав на одно колено, молился: «…Дзева Найслаўнейшая і благаславёная. Уладарка наша, Абаронца наша, Заступніца наша, з Сынам Тваім прымірыць нас, Сыну Твайму даручы нас, на Сыну Твайму прывядзі ўсіх нас…»

И тогда же дал обет уйти отсюда, из этого града смольнян, даже если гарнизон выдержит натиск московитов. Но с собой он вознамерился забрать Вясёлку, сиречь — Радугу.

Такое озарение постигло шляхтича на исходе зимы 1633 года.

Хождения по кромке жизни и смерти чреваты различными последствиями…

Пения не было слышно. Какого пения? Косточкин увидел над собой младенца с желтым лицом, светлыми крыльями, какого-то постмодернистского ангела.

Но нет, ангел был вполне обычный, просто личико и руки с ножками густо выкрашены в бронзу или золото. В этом было, конечно, что-то вызывающее. Как и вообще во всей церковной скульптуре. Возвышенные, небесные образы в грубом материале и крикливой раскраске производили странное впечатление.

Косточкин сидел на полу в каком-то гнезде… Он тут же поднялся — и увидел резные стены собора и большую икону внизу, к которой шли и шли люди. Но служба уже закончилась.

Мгновенье Павел Косточкин гадал, как это сюда вознесся… Мелькнула даже мысль о свадьбе, о том, что свадьбу он и снимает уже, свадьбу банкира и девушки с серебрящимися глазами. И он успел помертветь от печального уныния.

Но уже сообразил, что это не так, что волнующее приключение в граде Smolenscium’е только начинается. Начал было осматривать пол балкончика в поисках своей итальянки, но тут же припомнил, что шапка у девушки, Яны.

Фотографируя Одигитрию с балкона, Косточкин вдруг подумал, что недавно фотографировал ее снизу… Да, и она была высоко, довольно высоко над ним… Как это может быть?

Сделав еще несколько кадров с балкона, Косточкин спустился по узкой лестнице и пошел среди стоящих со свечками или ходящих туда-сюда людей… смольнян. Как вдруг услышал какие-то знакомые звуки… Эшкрофт! «Горько-сладкая симфония». На него с неодобрением смотрела какая-то женщина с постным бледным лицом в черном платке, и, оказавшись поблизости от бокового хода, Косточкин поспешил туда, вынимая телефон. На дисплее он увидел информацию о нескольких пропущенных звонках.

— Да? — сказал он, выходя уже на улицу и жмурясь от ослепительного света.

— Ну наконец-то!.. Куда ты пропал, Павел? — спрашивала Яна.

— Никуда… Я здесь… Вышел.

— Уже вышел? Я хотела предупредить, чтобы выходил через боковые двери… там есть…

— Но я так и сделал.

— Умничка!.. А теперь иди не к колокольне с часами, а в противоположную сторону.

— Зачем?

— Ну, так удобнее. Бывал на смотровой площадке?

— Да.

— Туда и иди, а оттуда вниз с горы прямо. Напротив Красной башни мой приметный лимузин.

Косточкин так и поступил. С горы он увидел залитые солнцем овраги с деревянными и кирпичными одноэтажными и двухэтажными домами, церкви над оврагами и стену с башнями. Синели снега в садах с голыми корявыми яблонями и другими деревьями, кое-где вился над крышей дымок. Вверху синело чистейшее небо. Словно чья-то длань совлекла покрывало. Косточкин просто не верил своим глазам. Когда в собор он входил, на улице царила самая мерзкая погода… Точнее — они входили… Он вспомнил смутные выкрики полубезумной девицы.