Гибель гигантов - Кен Фоллетт

Утром поезд повезет его на запад. Со дня на день начнется стрельба. Ему было страшно, ведь на войне не страшно только сумасшедшему. Но он был умен, решителен и твердо решил выжить — с того самого дня, как умерла мама, он только этим и занимался.

Он еще не спал, когда вошла Катерина.

— Как ты рано ушел! — обиженно сказала она.

— Не хотел напиваться.

Она потянула вверх юбку, снимая.

Он онемел. Смотрел на ее тело, освещенное уличным фонарем, плавные линии бедер и светлые завитки волос, и чувствовал возбуждение и смятение.

— Что ты делаешь?

— Ложусь спать.

— Не здесь!

Она сбросила туфли.

— Ну что ты? Мы ведь женаты.

— Только ради того, чтобы ты получила пособие.

— Но должен же и ты что-то получить! — Она легла рядом и поцеловала его в губы. От нее пахло водкой.

Он почувствовал необоримое желание, и ему стало жарко от страсти и стыда. Но все равно, задыхаясь, он твердил: «Нет! Я не хочу! Я так не хочу!»

Она взяла его за руку и прижала ладонь к своей груди. Ладонь против его воли ласкала ее, нежно сжимая мягкое тело, пальцы сквозь ткань ощущали упругий сосок.

— Вот видишь? Хочешь! — сказала она торжествующе. Это его разозлило.

— Конечно хочу! Я люблю тебя с того дня, как увидел. Но ты предпочла моего брата.

— Ну почему ты все время думаешь о нем?

— Привык, еще с тех пор как он был маленьким и беспомощным.

— Ну так теперь он вырос, и ему самому плевать с высокого дерева и на тебя, и на меня. Взял у тебя паспорт, билет и деньги — и укатил, оставив нас на бобах да еще с ребенком!

Она была права, Левка всегда думал только о себе.

— Родственников любишь не за то, что они добры или заботливы, а просто потому, что это твоя семья.

— Ну давай, не кобенься! — сказала она с раздражением. — Ты завтра уйдешь на войну! Чтобы не жалеть перед смертью, что так и не переспал со мной, когда была такая возможность.

Искушение было велико. Хоть она и была пьяна, он чувствовал рядом ее теплое, манящее тело. Неужели он не достоин хоть одной ночи блаженства?

Она провела рукой по его бедру и положила ладонь на его набухший член.

— Ну давай, ты же на мне женился! Вот и бери то, что тебе принадлежит.

В этом-то все и дело, подумал он. Она его не любит. Она предлагает свое тело в уплату за то, что он сделал для нее, — так за деньги отдается проститутка. Он чувствовал себя до глубины души оскорбленным, и оттого, что чуть было не поддался, ему стало еще больнее.

Она начала ласкать его. Он оттолкнул ее — от ярости и страсти не рассчитав свою силу, и она слетела с кровати и взвизгнула от боли и неожиданности.

Он этого не хотел, но был слишком зол, чтобы извиняться.

Несколько долгих секунд она лежала на полу, плача и кляня его. Ему хотелось броситься ее поднимать, но он сдержался. Она встала, пошатываясь.

— Свинья ты! — сказала она. — Как у тебя рука поднялась? — Она надела юбку и разгладила на своих красивых ногах. — Хороша у меня первая брачная ночь — муж из постели выкинул!

Ее слова больно ранили Григория, но он лежал и молчал.

— Вот не думала, что у тебя такое каменное сердце! — перешла она на крик. — Ну и катись к черту! И черт с тобой! — Она схватила туфли, распахнула дверь и выскочила в коридор.

Григорий чувствовал себя несчастным. В последний день мирной жизни его угораздило поссориться с женщиной, которую он любил… Теперь, если суждено погибнуть, он погибнет несчастным. Что за паршивый мир, подумал он, что за паршивая жизнь!

Он поднялся, чтобы закрыть дверь. Дойдя до порога, услышал, как Катерина говорит с наигранной веселостью:

— Григорий так напился — и пальцем не может шевельнуть, не то что другое чего. Налей мне еще водки!

Он захлопнул дверь, разделся и упал на кровать.

III

Утром он проснулся рано. Умылся, надел форму и съел немного хлеба.

Заглянув в приоткрытую дверь женской комнаты, он увидел, что все еще крепко спят. На полу валялись бутылки, дышать было тяжело от запаха табака и пролитого пива. Катерина спала с открытым ртом. Долго, с минуту он смотрел на нее. И покинул дом, не зная, увидит ли еще когда-нибудь. Это меня больше не волнует, сказал он себе.

Но когда явился на сборный пункт, от суматохи и волнения, пока рапортовал о прибытии, пока получал винтовку и патроны, искал нужный поезд и знакомился с однополчанами, настроение у него поднялось. Он перестал думать о Катерине и обратился мыслями к будущему.

Они с Исааком в числе нескольких сотен призывников в серо-зеленой форме сели в поезд. Как и всем, Григорию выдали винтовку Мосина, почти в его рост, с длинным заостренным штыком. Из-за огромного синяка, который растекся на пол-лица, многие принимали его за какого-то громилу и обращались с боязливым почтением. Поезд тронулся, оставил Санкт-Петербург и на всех парах помчался в какую-то иную, страшную реальность.

Солнце почти все время было впереди и справа, значит, они ехали на юго-запад, в сторону Германии. Григорию это казалось очевидным, но когда он так сказал, многие солдаты посмотрели на него с удивлением: большинство не знали, в какой стороне находится Германия.

Григорий ехал на поезде второй раз в жизни, и ему ярко вспомнилось первое путешествие. Ему было одиннадцать, когда мама привезла их с Левкой в Петербург. Совсем недавно повесили отца, и в его детской душе царили горе и страх. Но как любого мальчишку, странствия его манили: масляный запах мощного паровоза, гигантские колеса. Товарищество крестьян в вагоне третьего класса, очарование скорости… И теперь к нему снова вернулся тот детский восторг, ощущение, что его ждут приключения, не только страшные, но может, и удивительные.

Правда, сейчас их везли в товарняке — так ехали все, кроме офицеров. В вагоне было человек сорок: рабочие — с бледной кожей и быстрыми глазами; бородатые крестьяне с медлительной речью, на все взирающие с удивлением и любопытством; и несколько темноглазых, черноволосых евреев.

Один сел рядом с Григорием и назвался Давидом. Он рассказал, что его отец изготавливал на железные ведра, а Давид ходил по деревням и продавал их. В армии много евреев, сказал он, потому что им трудно получить освобождение от военной службы.

Все они находились в подчинении у прапорщика Гаврикова. У него было беспокойное выражение лица, он резко отдавал команды и по любому поводу грязно ругался. Он делал вид, будто считает всех призывников деревенскими, и обзывал их козлодоями. По возрасту он был как Григорий, слишком молод, чтобы успеть повоевать в Японскую войну, и Григорий догадывался, что за грубостью тот прячет страх.