Порою блажь великая - Кен Кизи

«Нет, Вив: он был прав. Он абсолютно прав во всем, что сказал».

«Нет, он не прав!»

«Да. Он был прав и доказал это. Не в смысле музыки. Это не важно. Но в смысле… того, что он сказал».

«О, Ли, но он на самом деле так не думает».

«Думает, не думает — но это ж правда! — Посмотри, Вив, сколь нуждается Ли. Погляди, как он мал против этого мира. — Это правда».

«Нет, Ли. Поверь. Ты не… О, если б кто-то переубедил тебя…»

«Завтра».

«Что?»

«У нас свидание завтра. Если оно, конечно, в силе?»

«Да не было никакого свидания. Я просто…»

«А я так и думал…»

«Ли, ну пожалуйста, не будь таким…»

«А каким я должен быть? Скажи сначала…»

«Ладно. Завтра. — Видишь его лицо, Вив? — Если ты считаешь, что нужно… — Видишь, сколь он нуждается? — Жаль, что я так мало знаю и не понимаю, с чего вы оба…» — Ты многого о нем не знаешь, Вив. Что еще больше умаляет его. Ты не ведаешь всего его стыда, даже представления не имеешь. Стыд душит его.

Воистину, никто не терпел подобного позора.

Да! Ты не знаешь. Ты видишь лишь тот стыд, что на поверхности. Но прямо под ним — второй слой, устыженный первым: стыд за то, что был так слаб, чтоб прибегнуть к стыду, стыд за свою потребность в стыде. Отсюда весь его гнев, и его хитроумие растет оттуда же, его ненависть… ах, его ненависть… как много лет назад? ненавидит? когда он заглянул в ту дырочку в стене? он заглядывал в нее куда чаще, чем требовала его ненависть… Он подошел в первый раз, и заглянул, и ненависть возгорелась, и он подошел снова, и был стыд, ибо хотя ненависть придала ему сил, чтобы смотреть снова на то, что он видел в первый раз, второй взгляд уже не открывал ничего нового и не давал никакой новой пищи для его ненависти, и уж тем более не давал и не открывал третий взгляд, и с каждым разом все меньше, и ненависть не нуждалась в этом. Но того третьего раза — его требовал Стыд. Его требовала Слабость. Его требовала Порочность. А ненависть — она распросталась, покрывая это все. Итак, видишь? Все именно так. Нужда Стыд Слабость все томится, тушится в кастрюле имени меня под крышкой ненависти, и видеть я должен должен я долж…

Чернила иссякают на полуслове, но Ли дописывает до края страницы, прежде чем замечает отказ ручки. Тогда закрывает глаза и смеется, вне себя от веселья. Он смеется долго, а когда легкие выдыхаются, сосновые стены откликаются деревянным эхом его хохота. Он наполняет легкие и вновь смеется, и снова, покуда смех не сходит на усталый хриплый сип.

Он открывает глаза, отрешенно оглядывает свою кровать, пока взгляд его не упирается в третью самокрутку. Берет ее опасливо и вставляет в рот так осторожно, будто она может рассыпаться от единого дуновения. Не без труда находит спички. Поджигает, неторопливо затягивается. Стены комнаты втягиваются вместе с дымом. Он задерживает дыхание, сколько может, потом исторгает дым с глухим присвистом, и комната снова раздается вширь. Он делает еще затяжку. Попутно пытается расписать ручку. Скребет ею по бумаге, водит стержнем по ладони. Наконец вспоминает об одной хитрости, которой научила его Мона, и на миг сует кончик стержня в пламя спички. На сей раз тот, коснувшись ладони, оставляет синюю отметку.

Ли приканчивает косяк и снова склоняется над блокнотом, но уже запамятовал, о чем писал, и не может найти нить в последних строках. Пожимает плечами, сидит, улыбаясь. Сидит недвижно, пока некий звук, одновременно далекий и очень близкий, не накатывает поверх стука сосновой лапы, скребущейся в его окно. Словно рокочет огромный бас. И фоном — шорох хвои… Он начинает покачиваться в такт. Через несколько минут ручка резво выводит на бумаге:

бубны бубны бубны это барабаны смерти ву-бубны ду-бубны ха-ааа под них скелеты пляшут свои костлявые балеты, сквозь зелено-паровозные саксофонные синглы и визгливые сэмплы джунглей. Омерзительно, омертвело он прав — черт их уже побрал. Он прав, именно такого черта, такого сорта дерьмо обожала моя мамаша. Он прав и в брани прав и за то он проклят на вечный ад!

Бубны бубны грозные барабаны грузной грязи, вопиющие камни трещат на солнце и разверзся криком медный клюв отточенный как бритва ха-а-а… и это Колтрейн, и это правда… и правда что то была мать а ныне я и Хэнк прав и я ему задам задам задам…

Дам… дам… дум-дум ИИха-а-а есть чернота в его музыке, чернота, взрезанная красным. Жестокая и бессмысленная боль. Перекрученная, порванная и дышащая любовью и да — при том уродливая, гротескная, но он делает ее прекрасной, убеждая в ее истинности. Безумно выпученное, ужасное, черное на красном — но это истинное лицо ее. А красота должна состоять из того из чего должна быть настоятельно состоящей сиречь состоятельно настоящей

Он останавливается: Хэнк прекратил обстукивать трос, крепящий причал. Ли озирается рассеянно, поцокивает языком, что-то припоминая. Но вот Хэнк снова принимается бить по железу, гораздо медленнее. Голова Ли мотается из стороны в сторону над бумагой, кружится, подхваченная музыкой, оторванная от ночи…

Черные вороны, черные вороны. Над кукурузным полем. Ну и что они играют. «Ну и что» — это название их пьесы, я знаю его. Послушайте их, угрюмых миссионеров бога Ну И Что! Три укутанных в шоколад вакуума призывают Ну И Что!

Вся конница, и вся рать, и всякая всячина, и всего понемножку, и всего ничего и ничего-ничегошеньки — Ну и Что!

Все трое вопрошают вместе, затем по очереди, потом снова вместе. НУ И ЧТО? НУ-НУ И ЧТОООО ну-ну и что? Все вместе, потом бас, потом тенор, потом альт, потом все вместе: НУУУУУУ и что?

Все три вакуума, прозрачные губы трех медных рожков льнут к стекольным колокольчикам, пальцы перебирают музыку отчаяния, играя картины пустыни НУ и что? играют в кости, кости скелетов на бархате барханов… на выжженной земле, выжженных небесах, выжженной черной луне… выжженные города рассыпают ветром свои ноты, ноты протеста, которые ниткто не прочтет. НУ И что? Похоромлены в скоромных хоромах — и НУУУ И кто?… сгореть, если не простыдиться, не услоить, не осладить пустоту — НУ и что? Взгляд в пустоту, шаг в пустоту, жар стал так стыл, что и кто…

Ручка добралась до конца страницы, но он не перелистывает блокнот. Сидит, глядит на лоскуток света, формой напоминающий песочные часы, что набросила на стену трещинка в абажуре. Сидит очень тихо, лишь пальцы шевелятся, пианируя медленные ритмы на бумаге. Сидит, не моргая, до рези в глазах, затем собирает разбросанные бумаги со своей писаниной и рвет их в мелкие клочочки, работая над каждой страницей с веселым усердием, пока не получает горсть конфетти. Швыряет клочки бумаги в октябрьский бриз за окном и возвращается к кровати. Засыпает, глядя на колыхание маленького обрывка света на стене, думая о том, насколько эффективней было бы засыпать в песочные часы фотоны, а не эти своенравные крупицы песка.

Вверх по реке от дома Стэмперов и чуть южнее, посреди острого горного клина, над глубоким каньоном Южной Вилки Ваконды Ауги я знаю одно место, где вы можете спеть дуэтом сами с собой — если вам стукнет в голову такая блажь. Вы стоите на лесистом склоне, взираете на темнозеленую водяную ленточку, скрючившуюся далеко внизу, и поете перед величественным амфитеатром голых утесов, восседающих на склоне крутой горы через реку: «Мягко, мягко речкой лодочка плывет…»[61]И едва заводите свои «славно-славно», как эхо тотчас подхватывает: «Мягко-мягко…», точно в лад. Так вы поете с эхом. Однако же следует с сугубой осторожностью выбирать тональность и темп: потом уж вам не поправиться, если начали слишком высоко или слишком быстро… ибо эхо — весьма строгий аккомпаниатор.