Победивший дракона - Райнер Мария Рильке

тихую сверхсчетность их воплощения, ему было не страшно увидеть земные создания в столь мимолетном и безусловном применении, и эта непосредственная взаимосвязь с их обычаями вытесняла из него всякое другое воспитание; он был уверен, что, будучи среди них, он не бросается им в глаза и не кажется чужим. Один кустик вечножива[247], росший поблизости и с чьим голубым взглядом он время от времени встречался, касался его теперь с духовного расстояния, но с таким неисчерпаемым значением, словно теперь уже ничего не нужно скрывать. Вообще он мог заметить, что все предметы представляются удаленней и одновременно в чем-то истинней; может быть, из-за его взгляда, который больше не был направлен вперед и там, в открытости, не разжижался; теперь он смотрел на вещи как бы через плечо, оглядываясь назад, и к их закрытому для него бытию теперь прибавлялся резкий сладкий привкус, как если бы пряным все сделал один след цветка прощания. – Время от времени говоря себе, что это не может продолжаться долго, он все-таки не боялся прекращения этого чрезвычайного состояния, как если бы от него, как от музыки, следовало ожидать только бесконечно закономерного исхода.

Вдруг его положение стало для него тягостным, он почувствовал древесный ствол, усталость от книги в своей руке и сделал шаг вперед. Явственный ветер шелестел теперь листьями дерева, ветер шел от моря, кусты на склоне метались, смешиваясь друг с другом.

<II>

Впоследствии он думал, что может припомнить некоторые моменты, в которых сила этого явления уже содержалась, как в семени. Он вспомнил некий час в другом, южном саду (на Капри), когда крик птицы снаружи и в нем самом согласовались, в то время как он, можно сказать, из границ тела не выходил, воспринимая оба как одно ненарушенное пространство, в котором таинственно защищенным осталось лишь одно-единственное место самого чистого, самого глубокого сознания. Тогда он закрыл глаза, чтобы в таком жертвенном опыте не дать себе выйти за контур своего тела, и бесконечное со всех сторон так доверительно и естественно перетекало в него, что он мог думать, что чувствует в своей груди легкое спокойствие тем временем появившихся звезд.

Еще ему вспомнилось, как нравилось ему в такой же позе, прислонясь к ограде, наблюдать сквозь нежные ветви оливы звездное небо, как зримо в этой маске представало ему мировое пространство или как, если он такое выносил достаточно долго, все в прозрачной разгадке его сердца восходило таким совершенным, что он ощущал вкус сотворения мира в себе самом. Он считал возможным, что подобное с ним случалось и прежде, даже в самом неосознанном детстве; еще вспоминалась, например, та страсть, которая его охватывала всякий раз, когда нужно было противостоять натиску бури, – когда он, шагая по бескрайней равнине, потрясенный, должен был снова и снова пробивать непрерывно встающую перед ним стену ветра или, стоя впереди на носу корабля, вслепую прорываться сквозь плотные дали, которые еще жестче смыкались за ним. Но если с самого начала стихийный порыв ветра, чистое и многообразное поведение воды и то, что было героического в нескончаемом перемещении облаков, – если все это чрезмерно его захватывало (да, его, кто, как человек, ничего этого никогда бы не понял), – и однако все это, в сущности, как судьба подступало к душе, то от него не могло ускользнуть, что теперь, со времени последних воздействий на него, он окончательно предался таким отношениям. Нечто мягко разделяющее поддерживало между ним и людьми чистый, почти кажущийся промежуток между двумя пространствами, через который кое-что единичное можно было перенести, но который всасывал в себя каждое взаимодействие и, переполненный этим, словно мутный дым, составлял образ из образа. Он еще не знал, насколько заметна другими эта его отстраненность. Что до него самого, то лишь она придавала ему известную свободу в отношениях с людьми, – маленькое начало бедности, к которой он относился легче, чем все, давало ему среди этих друг на друга надеющихся, друг другом озабоченных, связанных смертью и жизнью, – да, собственную подвижность. У него еще было искушение противопоставить их обремененности свою легкость, хотя он уже понимал, как сильно бы их этим обманул, так как они, конечно, не могли знать, что он не (как герой) в гущине всех их привязанностей и не в тяжелом воздухе их сердец пришел к своему преодолению, а снаружи, – в столь мало обустроенном для человека пространстве, что они назвали бы его не иначе как пустотой. Все, с чем он мог обратиться к ним, исходило, может быть, от его простодушия; он не мог говорить с ними о радости, потому что, как он полагал, они все еще были слишком скованы противоположностями счастья, и не мог ничего сообщить им о своем общении с природой, вещами, коих они вообще не признавали или принимали во внимание лишь походя, между прочим.

Примечания

1

 Улица Тулье в Латинском квартале Парижа, где Рильке поселился в гостинице в 1902 г. – Здесь и далее – примеч. перев.

2

 Родильный дом (фр.).

3

 Улица Сен-Жак в Латинском квартале.

4

 Букв.: «Долина милосердия» (фр.) – монастырь и военный госпиталь.

5

 Ночной приют, ночлежка (фр.).

6

 Да замолчи ты, с меня хватит (фр.).

7

 Улица Нотр-Дам де Шан в центре Парижа, рядом с Люксембургским садом.

8

 Букв.: «Приют Господень» (фр.) – парижская больница возле кафедрального собора Парижской Богоматери (Нотр-Дам), построенная в 1868–1878 гг. на месте старейшей в Европе лечебницы VII в.

9

 Альбрехт Венцель Эйсебиус фон Валленштейн (1583–1634), герцог Фридланда, Сагана и Мекленбурга, немецкий генерал и государственный деятель; командующий одной из крупнейших императорских армий в Тридцатилетней войне. Герой драмы Шиллера «Валленштейн».

10

 Старьевщица (фр.).

11

 Улица Мартир (букв. «улица Мучеников», фр.).

12

 Сите – один из двух островов на реке Сене, исторический центр Парижа.

13

 Хлодвиг (ок. 466–511) – основатель Франкского королевства.

14

 Вот ваша смерть, сударь (фр.).

15

 Сад между Лувром и площадью Согласия, разбитый на месте сгоревшего в дни Парижской коммуны (1871) дворца (1564–1670), одной из резиденций французских королей.