Bella Германия - Даниэль Шпек

– А как же РАФ? Вы же только и хотите, что вытащить своих людей из каталажки. Больше вас ничего не интересует.

– Это не каталажка! – Олаф грохнул кулаком по столу. – Изоляция! Пытки!

Таня поспешила взять его сторону:

– А что дают нам мирные протесты? Ничего. Государство со своим репрессивным аппаратом идет впереди нас. Эксплуатация народов стран третьего мира, войны! О поколении Аушвица вообще говорить не приходится, они расстреляют нас как нечего делать. Если только мы не вооружимся, конечно. Привлечь виновных к ответственности – легитимная мера.

– Иначе говоря, цель оправдывает средства? Кто дал вам право лишать людей жизни?

– А сколько человек осталось бы в живых, если бы в свое время удалось убить Гитлера?

Как всегда, Таня нашла самый убедительный аргумент. Винченцо смотрел на нее с восхищением.

– Любое освободительное движение требует жертв! Куба. Боливия. В Алжире независимость стоила жизни миллионам человек. Но наше движение не представляет угрозы никому из мирных граждан. Нас интересуют только крупные концерны. Банки. Юстиция.

Все молчали.

– Итак, добровольцы есть? – спросил Олаф.

Все молчали.

Таня обвела взглядом круг товарищей.

– Я! – поднял руку Винченцо.

– Зачем ты это сделал? – спросила я.

Мы миновали туннель и подъезжали к таможенному пункту. Болонья. За спиной половина пути, почти шестьсот километров.

Винченцо посмотрел на меня так, будто слышал этот вопрос не впервые.

– А зачем твоя мать это сделала?

– Но я спрашиваю тебя.

– Ну хорошо… Я был маленький придурок, мне хотелось стать большим. – Он вздохнул. – Нет, серьезно. Кто я был? Никто. Можешь себе такое представить? Ты шляешься по каким-то закоулкам, ни школы, ни семьи… Включаешь новостной канал и видишь больших людей. Звезд кино и государственных мужей в лимузинах. Как им это удалось? Или они в самом деле умнее тебя? Или ты не знаешь нужных людей? Да ты никого не знаешь, но вдруг видишь способ пробиться в новости. Что привлекало меня в коммуне? Они были в меньшинстве, но заставили государство с собой считаться. Дрались, используя самые ничтожные шансы.

Я не поняла, иронизирует он или до сих пор верит в идеалы молодости. Винченцо протянул мне дорожную карту и нажал стеклоподъемник на консоли между сиденьями. Для меня этот ритуал выглядел странно. Потертая щель, механический женский голос, скучающий тип в таможенной будке. Сколько тысяч машин он обслуживает за день? И каково это, всю жизнь просидеть в такой конуре? Он пробормотал что-то непонятное, но, увидев наш «монреаль», чуть не вывалился из своей будки от восторга.

– Che bella macchina! Complimenti, signora![137]

– Grazie.

Я протянула ему горсть монет, которые дал мне Винченцо.

Пока мужчины говорили об автомобилях и обменивались комплиментами, я сидела в салоне – перекрасившаяся в блондинку Джина Лоллобриджида из музея восковых фигур. Еще пара минут возни – и барьер перед нами поднялся. Я покатила дальше в направлении Модены.

– Видишь ли, – снова заговорил Винченцо, – мы были элитой. Все остальные – зомби, статисты в чужом кино. А мы пробудились. Передний край борьбы за лучшее общество, справедливое, не разделенное на тех, кто владеет всем, и тех, у кого ничего нет. – Он вытряхнул сигарету и протянул мне мятую пачку. – Неужели тебе ни разу не приходило в голову, что это деление неправильно?

– Ты говоришь совсем как моя мама. (Винченцо пропустил мимо ушей замечание.) Не говоря о том, что капитализм все-таки победил, – продолжала я, – у меня нет времени на политику. Ведь я вынуждена заботиться о себе сама.

Винченцо криво усмехнулся:

– Вот из-за таких, как ты, капитализм и победил.

Я усмехнулась в ответ. Он затянулся сигаретой и добавил:

– А если серьезно, я всего лишь хотел произвести впечатление на твою мать.

– Так что ты все-таки сделал?

– Хочешь спросить, не замочил ли я кого-нибудь?

Я покосилась на Винченцо. Не исключено, если верить тому, что говорила моя мать. Не то чтобы Таня была невинным ягненочком, но в тюрьму угодил он, не она.

– Я стоял на стреме, большего мне не доверяли. Поначалу, по крайней мере… За это у меня был матрас и крыша над головой.

– А Джованни? Он знал, чем ты занимаешься?

– Да, он заходил к нам как-то раз. Пытался направить меня на путь истинный, приволок огромную корзину с едой, как будто спасал меня от голодной смерти. «Ты выбрал себе не ту компанию, Винче. Что ты будешь делать, если нагрянет полиция? Они сдадут тебя в два счета! Немедленно возвращайся домой». Я выставил его за дверь, но корзину оставил. Разделил еду с остальными.

– И кто в кого влюбился первый? Мама в тебя или ты?

– Я. В то время твоя мама была для меня… как бы это сказать… недосягаема. Она училась, много читала, красивая, а как говорила… И я думал, что бы сделать такого… у меня ведь ничего не было, кроме праведного гнева.

– Но она смотрела на тебя как на иностранца?

– Именно, и в этом было мое преимущество, незаслуженное. – Он рассмеялся. – Италия семидесятых – знаешь, что это было такое? Левацкая Мекка. Если Париж шестьдесят восьмого был центром студенческих мятежей, то автомобильные заводы на севере Италии – главный очаг классовой борьбы. Там разгорелась настоящая гражданская война. «Лотта Континуа», «Синистра Пролетариа», «Бригате Россе»[138] – они не болтали попусту, но бастовали, стреляли, умирали. Это они похитили менеджера «Фиата», минировали фабрики, поджигали полицейские участки.

– Но почему именно там?

– Итальянцы никогда не доверяли государству – нация анархистов. В Западной Германии Коммунистическая партия была запрещена, а в Италии была второй по численности в парламенте. Главные соперники Христианских демократов! Если где в Европе у революции и есть шансы, так это в Италии. Собственно, поэтому они и взяли меня в коммуну – за то, что я итальянец. Впервые немцы увидели во мне не макаронника, а авангард рабочего движения.

– Что тоже своего рода национализм, – заметила я.

– Да, конечно. – Винченцо снова рассмеялся. – Они спрашивали меня про Берлингуэра, Фельтринелли…[139] Я понятия не имел, кто это такие… Зато быстро научился производить впечатление на девушек. Достаточно напустить на себя таинственный вид и молчать, потягивая косячок, – больше ничего не надо.