Убийство-2 - Дэвид Хьюсон

— Я прошу вас выслушать меня.

— Почему вы не оставите меня в покое? — Ханна Мёллер почти кричала, в голосе звенели ярость и боль. — Почему вы приходите сюда снова и снова? Вы преследуете меня?

— Потому что происходит что-то странное. Думаю, вы это тоже понимаете.

— О чем вы?

Она держала в руках свитер из темно-синей шерсти. Похожий на военный. Или на школьный. У них так много общего.

— Об армейском жетоне вашего сына. Его дают всем солдатам, это такая металлическая бирка с фамилией, на цепочке…

Лунд дополняла свои слова неуклюжими жестами, но Ханна Мёллер, судя по выражению ее лица, не нуждалась в объяснениях.

— Вы знаете, где он сейчас?

— Почему этот кусок металла так важен?

— Обычно его возвращают ближайшим родственникам. Он у вас?

Женщина покачала головой:

— Я просила, чтобы мне его отдали. Но мне сказали, что жетон не нашли.

— А другие его вещи вам вернули?

Ханна Мёллер показала на коробки.

— Нет. Здесь то, что он оставил дома. От армии мы ничего не получили. Только тело, которое нам не позволили даже увидеть. Почему вы все время задаете странные вопросы?

Лунд не знала, что ответить, но она чувствовала себя в долгу перед Ханной Мёллер за свою катастрофическую ошибку на кладбище.

— Мне кажется, кто-то нашел жетон вашего сына и пользуется им, чтобы скрыть свою личность. И свои преступления.

— Пер был хорошим мальчиком, — проговорила его мать с болью. — Я так не хотела, чтобы он шел служить в армию. Когда он был маленьким, никаких войн не было. Я думала, он станет учителем. Или врачом. Но когда он вырос, мир уже изменился. — Она смотрела на Лунд, и в ее взгляде больше не было ненависти. — И он принял решение. Это случилось так обыденно. Собрался и поехал в какую-то страну, о которой почти ничего не знал, пошел на войну, которая была нам непонятна. Мне никогда в голову не приходило, что я когда-нибудь увижу его в военной форме. Наверное, стране нужны солдаты. Но не Пер. Он был для этого слишком мягок.

Лунд молчала, думая о Марке.

— Родителям кажется, что они могут дать детям хороший старт, направить их в нужную сторону. — Ханна Мёллер говорила быстро и тихо, едва сдерживая слезы. — Но мы не можем предугадать, что их ждет впереди.

— Простите, что причинила вам боль. Это было непростительно с моей стороны. Больше я вас не потревожу.

Лунд повернулась и зашагала к раскрытой двери гаража.

— Подождите! — окликнула ее женщина. — Я покажу вам кое-что.

Она прошла в угол и вытащила еще одну коробку.

— Я думала, это какая-то ошибка. Может, так и есть. Но все равно у меня странное ощущение.

— Что за ощущение?

— Вдруг стало происходить что-то непонятное. Как будто… как будто Пер жив. Вот… — Она протянула Лунд пачку вскрытых конвертов. — Последнее пришло всего с месяц назад. Посмотрите.

Лунд взяла из ее рук пачку писем.

— Когда они только начали приходить, я подумала… я мечтала, что, может, он каким-то чудом выжил, — прошептала Ханна Мёллер. — Но ведь это не так? А потом пришла та женщина. И вы…

По большей части это были квитанции о покупках, сделанных уже после того, как Пер К. Мёллер погиб в Гильменде — от случайного взрыва или покончив с собой.

— Что вы думаете? Это ошибка? — спросила женщина.

— Возможно, — ответила Лунд. — Я могу на время взять это у вас?

Еще не было шести, когда Томас Бук вернулся в больницу с намерением еще раз поговорить с Фроде Монбергом.

На посту в отделении никого не было, поэтому он сразу направился в палату. Монберг в белой пижаме сидел на краю кровати и читал газету.

— Если вам обязательно нужно меня видеть, — сказал он вместо приветствия, — то прошу заранее предупреждать о визите. И приходить желательно в отведенное для посещений время, а не когда вздумается.

Потом он встал с кровати, набросил халат. Бывший министр так и не побрился, отчего его худое лицо казалось еще более осунувшимся и встревоженным.

— Мне нечего добавить к тому, что я уже сказал вам, Бук.

— А ничего и не нужно говорить. Я и так уже все знаю.

Монберг криво усмехнулся:

— Вот как?

— Все или почти все. Вы готовили реформу тюрем, так как обещали избирателям сократить количество заключенных и пересмотреть ряд дел с целью досрочного освобождения некоторых из них. Об этом прямо говорится в вашей предвыборной программе.

— Ну да, тюрьмы переполнены, люди недовольны. А при чем здесь это?

— И в рамках реформы вы предлагали не держать в тюрьмах психически больных людей.

Худой человек в больничном халате настороженно молчал.

— Вы поручили Управлению тюрем рассмотреть каждое дело заново и тех осужденных, которые не представляют угрозы для общества, выпустить на свободу как минимум условно.

— Да, конечно. Копаться в архивах — работа чиновников, а не министров.

— Одним из заключенных, рекомендованных к освобождению, был Йенс Петер Рабен. Солдат. Человек, который утверждал, будто стал свидетелем преступлений датского военнослужащего против мирных граждан Афганистана.

— Я не помню всех мелочей…

Бук сделал еще шаг к нему.

— Не лгите мне. Россинг настоял на встрече с вами, чтобы обсудить дело того самого Рабена. После чего вы полностью отказались от реформы. Ничего из предложенного вами сделано не было.

Монберг кивнул:

— Это так, но причины совсем другие…

— Хорошо. Я больше не буду досаждать вам, — объявил Бук и направился к двери. — Пусть теперь Плоуг с юристами разбираются…

— Бук! Постойте…

Он обернулся.

— Не спешите так. Идите сюда, — сказал Монберг.

Бук вернулся. Глядя на понурого человека, который только что оправился после попытки самоубийства, он искал в себе чувство вины за то, что причиняет Монбергу такие страдания. Но виноватым он себя не ощущал.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Монберг.

— Это во многом зависит от вас. Я не хочу никого наказывать. Мне просто нужна правда.

— Россинг настоял на том, чтобы Рабена оставили в заключении. Медики утверждали, что он здоров, но Россинг рассматривал его с точки зрения безопасности. По его словам, освобождение Рабена противоречило бы интересам государства. Он должен был оставаться в Херстедвестере.

Бук не верил собственным ушам.

— Интересам государства? — воскликнул он. — Что это за интересы такие? Мы не сажаем под замок даже наших врагов, если для этого нет серьезных оснований. Так почему мы поступаем так с нашими собственными солдатами, которые сражались за свою страну, за нас?