Законы отцов наших - Скотт Туроу

Бывают случаи, когда меня мучает неопределенность моего положения. Несколько месяцев назад, когда я слушала, как Ави, сын Гвендолин, пиликает на скрипке, немилосердно фальшивя, меня охватил страх. Что же мне делать с уроками музыки? Ведь я еще об этом даже не задумывалась. Весь вечер я обзванивала преподавателей игры на фортепиано. Недавно меня стали мучить угрызения совести из-за того, что Никки ничего не знает о религии. Вот так все и происходит. В моей жизни есть все, к чему необходимо стремиться: цель, груз ответственности, смысл. Любовь.

Любовь. Мне так повезло! И я всегда с благодарностью думаю об этом. Не в обычном, прямом смысле, который люди обычно вкладывают в эту фразу. В конечном счете и у меня были глупые проколы, временные умопомрачения и черные полосы. Однако мне здорово повезло, что есть Никки, есть существо, которое я люблю без конца и всей душой и кого моя любовь никогда не предаст. Любовь, что бы она ни значила, прежде была в моей жизни чрезвычайно коварной штукой. В отношении с матерью. С мужчинами. В молодости я не придавала никакого значения тому, что одно и то же слово употребляется для обозначения и половых сношений, и отношений внутри семьи. Понимание таких вещей приходит только с возрастом. Все сводится к одним и тем же понятиям: глубине чувств, преданности, некой святости, на которую твоя душа всегда может молиться.

После ужина у нас по плану купание в ванне. Никки резвится и шалит, придумывая разные игры с куклами Барби, которые в остальное время лежат на краю ванны в абсолютной наготе, оплакивая печальную судьбу, постигшую их пластиковые волосы, которые после частых модных причесок руками Никки превратились в массу узловатых комков.

— Дженна мне нравится больше, чем Мэри, — говорит Никки, — но они обе черные.

И опять во мне возникает страх, который нужно уметь предвидеть и побеждать. Учить. Всегда учить.

— Знаешь, Никки, люди бывают хорошими и плохими, но это не зависит от цвета их кожи. Все дело в том, что у тебя внутри, а не снаружи.

Она надувает губы и выкатывает глаза.

— Мамочка, я это знаю. — Некоторые истины слишком очевидны даже для шестилетнего ребенка.

В конце концов я вынимаю ее из ванны. Я часто ловлю себя на мысли, что скучаю по той малютке, которая исчезла совсем недавно, трех-четырехлетней девчушке, так забавно коверкавшей слова. «На уисе темо» — вместо «на улице темно» или «фатит» — вместо «хватит». Теперь она иногда кажется существом неизвестного происхождения, со вкусами и физическими качествами, которых я никогда не замечала ни за собой, ни за Чарли. Откуда у нее эти пальцы? — удивляюсь я, вытирая ее полотенцем. Они похожи на свечи, тающие на вечеринке.

— Я говорила тебе, какая ты замечательная? — спрашиваю я, становясь на колени рядом с кроватью Никки.

— Нет, — сразу же отвечает Никки. У нас так заведено каждый вечер.

— Ну так вот, ты замечательная, чудесная девочка. Ты самая замечательная из всех, кого я знаю. Я говорила тебе, как сильно я тебя люблю?

— Нет, — отвечает она, уткнувшись головой мне в грудь.

— Я люблю тебя больше всего на свете.

Я держу ее, прижав к себе, пока она не засыпает. Баловство, которого следовало бы избегать, однако это драгоценный момент, простейший атом, ядро и частица.

От заснувшей Никки так приятно пахнет детским шампунем.

Теперь, когда квартира наполнилась тишиной, я располагаюсь в гостиной, где провожу время в праздности и безделье. Между пальцами у меня ножка бокала с белым вином. Наконец-то наступает та блаженная минута, когда можно снять колготки. Утомительный день позади, и я роюсь в мыслях, пытаясь определить, что же там затаилось, прежде чем из этого вырастет что-то новое в оранжерее мечтаний. Снаружи проникают обычные звуки ночного города: ветер, завывающий в вентиляционных трубах, шум проезжающих машин, вопли резвящихся подростков, доносящиеся из соседнего квартала. Над имитацией камина висит копия Модильяни «Узколицая девушка», в чьем загадочном взгляде я всегда узнавала себя. Когда здесь жил Чарли, я могла часами взирать на эту картину, поскольку мне не хотелось шататься по квартире, в то время как поэт переживал муки творчества. Из кабинета Чарли, который мы превратили в спальню, в гостиную вплывали облачка синего дыма от крепких сигарет, которые он свертывал вручную. Чарли курил табак тех марок, которые встречаются в вестернах — «Баглер» и «Флаг», и мог запустить свои толстые пальцы в кисет и свернуть самокрутку, даже не отрывая глаз от страницы. Он настолько уходил в себя, когда писал, что становился абсолютно глухим ко всему, что творилось вокруг. Даже взрыв атомной бомбы остался бы им незамеченным. Однако Чарли требовал, чтобы в доме было тихо, пока он не закончит писать, то есть пока у него не пройдет вдохновение, — и только одному Богу было известно, когда это произойдет. Поэтому я обычно работала здесь, с чашкой чая, съеживаясь от страха всякий раз, когда чашка звякала о блюдце, зомбированная любовью, несчастная беженка в собственном доме.

А когда суета рабочей недели отступает на задний план, и зал суда разжимает свои отвратительные щупальца, и исчезает страх, эти воспоминания подобны отравленной стреле, которая вонзается в мое сердце и наполняет его ядом простейшей истины. Я слишком занята, суетлива и перегружена заботами. Все это верно. Но я знаю и другой секрет. В глубине души, там, где рождаются чувства и желания, я ощущаю голод и жажду. Я жажду близкого общения с другими людьми. Я одинока. И это не просто послеразводный синдром. Даже когда я жила с Чарли, это чувство годами не покидало меня, и я жила, задаваясь вопросом, сколько же это будет продолжаться.

А затем, совершенно неожиданно, по-воровски крадучись, в мое сознание возвращается мысль, окруженная ярким нимбом искренности и чистосердечия, с которыми она была высказана.

— Сколько людей становятся тебе по-настоящему близкими в твоей жизни? — спросил у меня как-то Сет. И теперь я его поняла.

После того как Джун ушла к себе, я так и не смог заснуть. Было уже полчетвертого утра, и я лежал с открытыми глазами и говорил себе: нет, не может быть, — а затем через минуту: да, это возможно. Ближе к пяти, когда я уже собирался уходить, мне вдруг пришло в голову позвонить Хоби. Разбуженная Люси зевала в трубку.

— Его нет дома, — прошептала она.

Хоби привык все делать шиворот-навыворот. Он обычно читал всю ночь напролет и все время, пока учился в колледже, пропускал утренние лекции. Я был уверен, что Люси, послушная, как всегда, следует инструкции Хоби, который приказал ей отвечать мне, что его нет дома. Однако когда я не поверил ей и стал добиваться своего, в ее голосе появилась нотка отчаяния.

— Он всю неделю не бывал здесь по ночам! — воскликнула она, но затем успокоилась. Люси сказала, что я могу передать ему сообщение на телефон Кливленда. — Если кто-нибудь там поднимет трубку, — добавила она.

Я попытался придумать что-нибудь.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я ее наконец.