Никто пути пройденного у нас не отберет - Виктор Конецкий

Объявление только приятное: стрелки судовых часов будут переведены на один час назад.

Выбросил за борт отслужившие свое теплые сапоги, у одного из которых поломалась молния. Сапоги долго не тонули, вертелись в кильватерном следе. Будем считать, что это я монетку бросил в бассейн фонтана в Риме.

Штормит, черт возьми, сильно. Тяжкие сотрясения от бортовой волны. И каждый раз, когда так вмазывает, думаешь, что в льдину вперлись… «От качки стонали зэка, обнявшись как родные братья…» У нас от качки стенает железо. Да, сталь стонет, и никак не заснуть от этих стонов. Они бродят внутри корпуса судна, и даже чудится это в своем собственном пустом желудке.

Как говорят антарктические и всякие другие полярники: «Стихия? Нет-нет, стихии мы не видели… особенно ночью».

А все-таки даже в тяжелом шторме есть что-то от вальса.

Вальс ледовых брызг среди рева и сатанинского свиста, среди тьмы и снежных зарядов.

Шквалы подбрасывают к самым прожекторам бедолаг-птиц, и они так вспыхивают белым оперением в штормовом хаосе, что невольно вздрагиваешь от неожиданной вспышки; от особенного, отраженного уже не от ледовых брызг и снега, а от теплой птицы – света.

Десять баллов от веста.

Все отвыкли от качки и распустились. Полетела посуда из шкафа в буфетной. Ошпарилась компотом дневальная Клава. От компота остались только сухофрукты. Кок вывалил на грязнущий пол противень с котлетами. И попытался шито-крыто собрать их обратно, чтобы накормить экипаж павшими котлетами, но его засек бдительный Октавиан Эдуардович. Не знаю, право, что лучше – грязные котлеты или гречка с тушенкой, которую в результате пришлось глотать.

Выбрался в коридор, увидел, что в углу наблевано, и услышал вопли буфетчицы. Пошел к ней. Правда, глагол «ходить» тут не очень подходит. Попробуйте ходить внутри прыгающего с уступа на уступ горного козла. А именно так вел себя «Колымалес». Да, в желудке прыгающего горного козла ходить невозможно. Тут больше подходит глагол «шататься».

У Нины Михайловны был приступ морской болезни, она была растрепана, поминала маму, зарекалась плавать, плакала и прятала голову под одеяло.

В те времена, когда штатно работал старшим помощником, я обратил бы на ее вопли столько же внимания, сколько уделяет медведь кисленькому муравью, слизывая его с муравьиной кучи, ибо вообще-то самое хорошее средство от морской болезни – заставить страдалицу убрать блевотину из коридора или умывальника.

А нынче начал Нину Михайловну утешать, налил ей воды и осторожненько отодрал одеяло от лица. Она в меня вцепилась, постучала зубами о стакан, подуспокоилась и говорит:

– Я не потому плачу, что укачалась, а просто вспомнила, что в девушках косу носила, замечательная коса была…

Тут пароход очередной раз так швырнуло, что я не удержался, плюхнулся на ноги Мандмузели и звезданулся башкой о переборку. Ноги Нины Михайловны оказались весьма костлявыми.

– Поплакала и хватит! – заорал я, сразу забыв про джентльменство.

– А вы мою косу совсем не помните?

– Какая еще коса? Идите посуду крепить!

– У сфинксов, на Фонтанке. Ведь это я была, Виктор Викторович!

Господи! Еще и этакого не хватало!

Поглядел на укачавшуюся Мандмузель – святых выноси, нет! Не может быть этого, ибо быть этого не может…

Но, между нами, девочками, говоря, осадочек в душе выпал – в моей нежной и художественной душе – довольно мутный.

– Подслушивать в рубке меньше надо, Нина Михайловна! – таким примитивным макаром попробовал я избавиться от мутного осадочка.

Наконец вырвался от нее на оперативный простор, дошатался к себе в каюту – там полный бедлам. Разбился флакон с одеколоном – дышать от дешевого шипра нечем. Кресло вырвало крюки-крепления и озверело летало из угла в угол, пока не заклинилось, взгромоздившись на умывальник. Я наблюдал за бунтом мебели, рухнув в койку.

Есть два способа существовать при такой качке. Один – все своевременно закрепить, убрать, все ящики замкнуть, все занавески привязать и т. д. Другой – бросить все на произвол судьбы: рано или поздно предметы найдут себе места, в которых застрянут. Последний способ требует хороших нервов. У меня они плохие, но и сил бороться с креслами не было.

Крены до тридцати градусов.

Из огня в полымя – из ледяного неподвижного царства в объятия совершенно свободных стихий.

И мне ведь с шестнадцати часов на самую обыкновенную штурманскую вахту – за старпома.

Все-таки умудрился заснуть. Не раздеваясь, конечно. И был вознагражден за свое умение спать и при тридцатиградусной качке: приснилась моя первая любовь, она была в шляпе с вуалью, шляпка кокетливо сдвинута на глаза…

Никогда в жизни не видел ее в шляпке с вуалью.

Но вот возникла среди Чукотского моря. Какая-то старо-молодая. Интересно, какая у нее нынче прическа? Седая у нее прическа, дружище! И какое тебе дело до ее прически? А все-таки хорошо, что я увидел ее в этом тяжелом и душном штормовом сне. Странно подумать, что в Чукотском море я первый раз штормовал двадцать шесть лет назад на «СС-4138». Тогда моя первая любовь казалась мне последней… Чего же она мне все-таки явилась? А! Нина Михайловна несла какую-то чушь о Фонтанке. Подслушала наши мужские разговорчики – вот и несла. Никаких кос у той роковой Ниночки не было. Это у моей первой любви они были…

Чуть не на четвереньках поднимаюсь в рубку, пялюсь на карту, вижу, что курс проложен прямо через отметку затонувшего судна. Красной корректорской тушью глубина над затонувшим судном исправлена с тридцати четырех метров на шестьдесят и старательным почерком выведено: «„Челюскин“, 1934 г.». Совсем близко от берегов Чукотки, от мыса Ванкарем они кувыркнулись.

– Митрофан! – ору второму помощнику. – Митрофан! У нас на борту цветы есть?!

– Я вот после Мурманска два раза болел! – орет Митрофан. – Но бюллетня не брал! Сам перемогался! А чиф специально по трюмам ползал, чтобы простудиться!

Вот падла Митрофан Митрофанович! Ведь весь рейс труднее всех доставалось Гангстеру – и внутренние судовые дела, и штурманская работа, и на мостике-то никаких помощников, кроме матросов. И я, и В. В. имели на вахте помощников: В. В. – третьего, я – Митрофана. Чиф же кувыркался один.

– Какие вам цветочки? – доносится голос капитана. Я со света и не заметил, что он сидит в лоцманском кресле.

Добираюсь к нему, ору:

– Кинофильм «Челюскинская эпопея» видели?

– Нет!

– Там с нашего полупроводника «Владивостока» на могилку «Челюскина» хризантемы бросали! Мы через час над ним пройдем!

– Хорошо! Вас понял! – орет В. В. – Мы ему укропу бросим!

– Почему мы лагом к волне прем?

– Заставьте радиста «Лоцию» отремонтировать! – орет Митрофан.