Пардес - Дэвид Хоупен

хотела тебя поблагодарить. И… сказать, что я скучаю по тебе.

Она скрылась за дверью, я не двинулся с места, упрашивая себя подождать, пока шаги ее не стихнут, пока я не пойму, что она ушла. Но считаные мгновения спустя я понял, что не выдержу шороха ее шагов по плитам пола.

– София, – крикнул я, пока она не дошла до конца коридора и не скрылась за поворотом. Она обернулась не сразу, но по этому ее движению – проворному, уверенному, изящному – я понял, что она знала: я сломаюсь, она никогда не сомневалась в глубине моего желания. – Я могу перенести ужин.

Я отправил Кайле расплывчатое сообщение – дескать, я только что узнал о грядущей контрольной по биологии и срочно должен готовиться. А потом, впервые за долгие недели, мы с Софией ушли из академии вместе – на этот раз через черный ход.

* * *

Мы поехали к ней домой. Она стащила из кухни бутылку белого вина, прижала палец к губам, провела меня по узкой стеклянной лестнице, ведущей к окну на крышу. Дом очень большой, прошептала она, и если не шуметь, то никто не узнает, что я здесь. Чуть пьяные, ловим ртом воздух. Ее пальцы теребят мои волосы, ее губы прижаты к моему уху. Тяжелое дыхание: ее ладонь скользит по моей груди, мои губы на ее шее, свет сочится из комнаты. Пронзительный, волшебный мир невозможной страсти – мир, где все свободно, одиноко, выпукло, где забываешь об остальном. Я прижимал ее к моей груди, моя голова на ее плече, ее ноги обвили мои. Я говорил себе: никогда в жизни ты не будешь счастливее. Ничто не сравнится с этим мгновением.

Мы погрузились в сонное оцепенение – дивное замершее время. Проснулся я от того, что она плакала, прижимаясь ко мне. Моими пальцами она чертила круги на своем животе. Грудь ее поднималась и медленно опускалась. Я не шевелился.

– София.

Молчание. Бесчувственный мрак. Было поздно, почти восемь. Родители меня хватятся. Кайла, наверное, обзвонилась. София все чертит круги.

– Я сегодня поступила в Джульярд.

Я обхватил ее тело.

– Вот здорово, Соф, это же… (Она не шелохнулась.) Почему ты мне не сказала?

– Не могла.

Я склонился над нею, прижался губами к ее щеке.

– Радоваться нужно.

– Знаю.

– Разве ты не хочешь отпраздновать?

– Я еще никому не говорила, кроме тебя.

– Даже родителям?

– Никому.

– Боишься, как они отреагируют?

Круги остановились.

– Музыканту приходится расплачиваться за то, что он музыкант. – Половину ее лица скрывала подушка, другую половину – надвигающаяся тьма. – Великая музыка рождается, лишь когда все разрушено, тебе не кажется? Хочу ли я, чтобы моя жизнь стала такой?

Нас разделяли молчаливые тени, хотя мы лежали в обнимку, кожа к коже, тело к телу.

– Соф.

– Гамлет.

– Зачем ты заставила меня это сделать?

– Я никогда ничего тебя не заставляла делать, – ответила она.

– Ты же знала, что если попросишь, у меня не останется выбора. Ты знала, что я сделаю все, чего ты захочешь.

Она взяла мою правую руку, а мою левую положила себе на бедро.

– Чем больше мы страдаем, Ари, тем больше мучаем других.

Я поцеловал ее затылок, отодвинулся, оделся в темноте и выскользнул из дома.

* * *

Назавтра пришли три последних ответа. Амхерст отказал. Ответ Принстона – смешно было и надеяться – я даже не сумел прочесть: сайт обрушили тысячи нетерпеливых абитуриентов, одновременно проверяющих результаты. Оставался только Нью-Йоркский университет, моя последняя надежда. Дрожащими руками я набрал личный код – я его забыл, ошибся, пришлось вводить снова. Я зажмурился, прежде чем открыть страницу результатов. Глубоко вдохнул, наскоро помолился и медленно прочитал:

Уважаемый мистер Иден,

Приемная комиссия Нью-Йоркского университета внимательно рассмотрела Ваше заявление и сопутствующие документы и с сожалением вынуждена сообщить, что мы не можем принять Вас в этом году.

Я слабо улыбнулся, перешел за письменный стол, открыл Оливеров скотч. Сделал глубокий глоток, гипсом вытер губы. А потом взял содержимое стола – книги, листы бумаги, контрольные с оценками, папки, ручки, всё – и разом швырнул в стену.

* * *

Я проучился в “Коль Нешама” только год, по-прежнему не понимал, расширила академия мою вселенную или разрушила ее, и в последние учебные дни разрывался между нежеланием уходить и нежеланием возвращаться. Учителя прощались с нами, желали удачи на выпускных экзаменах, уверяли, что нас ждет великое будущее. (По крайней мере, большинство из нас; доктор Флауэрс ясно дала понять, что мне необязательно продолжать с ней общение.) Рабби Фельдман попросил нас считать его своим постоянным раввином и добавил, что надеется потанцевать на наших свадьбах. Доктор Портер силился подобрать добрые слова и в конце концов отметил, что намерения у нас хорошие, а порой это самое главное. Мистер Гарольд настоял, чтобы мы записали его домашний адрес и присылали ему письма. (“Только не электронные, – чересчур громко пояснил он. – Я не позволю внукам завести мне электронную почту. Чернила или смерть. То есть, конечно, не сейчас. Помирать мне еще рановато”.) Миссис Хартман, всегда державшаяся стоически, напутствовала нас напоследок в своем характерном стиле: “Прощанье в час разлуки несет с собою столько сладкой муки[277], но я не стану устраивать из этого представление, чтобы не заласкать вас до смерти”.

У нас прошло последнее занятие с рабби Блумом. Он хотел завершить “Естественной историей религии”. Мы обсуждали в основном нравственные и эмоциональные составляющие теологии, или, как сформулировал Оливер – с беззастенчиво красными глазами, – “что мы имеем с этой херни”.

– Эрнест Беккер[278], – хрипло проговорил рабби Блум (ему нездоровилось), – утверждал, что религия решила вопрос о смерти.

– Немаленький вопрос, – вставил Ноах.

– Фрейд более жесток: он писал, что вся эта штука – лишь способ подавления самых пылких наших желаний. Рав Соловейчик[279] посредством образа своего первого Адама заявлял: мы верим в Бога, потому что жаждем необъятного. – Рабби Блум устало улыбнулся. – Входит Юм, натуралист. Чему он приписывал это?

– Чувству, – ответил я и посмотрел на пустой стул, на котором обычно сидел Эван. В его отсутствие образовался вакуум власти. Почти весь год я хотел сидеть на его месте, хотел главенствовать и чтобы все склонялись предо мною. Но теперь мне не хотелось славы Эвана.

– Какого рода? – уточнил рабби Блум.

– Боязни, – сказал я.

– Именно с этого мы и начали. – Рабби Блум вытер нос платком. – С боязни будущего. Боязни своей слабости. Боязни своего потенциала. Боязни своих желаний. Я допускаю, что Юм смотрел в направлении, которое я не жалую, и винил религию в любых неприятных последствиях. Соперничестве.