Утопленница - Кейтлин Ребекка Кирнан

ядовитым плющом. В то утро навстречу солнцу раскрылись в основном нежные розовые и белые бутоны шиповника, но встречались и редкие вкрапления увядших алых цветов, которые ещё не успели опасть на землю.

– Соберись, – напечатала Имп. – Нам нельзя задерживаться.

Я печатаю вслед за ней.

В воздухе пахло морем и ароматом шиповника. За чередой дюн, ограждающих пляж Мунстоун, практически всегда очень, очень ветрено. Порывы ветра неистово трепали длинные волосы Евы. Он оказался холоднее, чем я ожидала, заставив меня пожалеть об оставленном дома свитере. В то утро воздух был таким чистым, что я отчётливо различала силуэт Блок-Айленда в десяти милях к югу. Песок, как всегда, усеивали водоросли, булыжники и галька: гранитная, сланцевая, кальцитовая, а также мутновато-белесый лунный камень, в честь которого пляж получил своё название. Море было спокойным, лениво накатывая на берег мелкими волнами, высотой по щиколотку. В небе над нами мельтешило множество серебристых чаек, среди которых затесалось несколько их крупных черноспинных собратьев, и носились туда-сюда стремительные, лоснящиеся бакланы.

Нет, Кэролайн. Там не было ни ворон, ни воронов, ни каких-либо других чёрных птиц.

Ева наклонилась, взяла лунный камень идеально круглой формы, размером с каштан, и вложила его мне в руку, сомкнув вокруг него мои пальцы.

– Теперь ты тоже можешь петь, Индия Морган Фелпс, – печально произнесла она. – Хотела бы я, чтобы твои песни не причиняли тебе столько боли. – Сказав это, она нежно притянула мою голову к себе и поцеловала; вкус губ Евы на этот раз ничем не отличался от вкуса любой человеческой женщины, которую я когда-либо целовала. Когда наши губы разомкнулись, я с отчаянием выдавила из себя:

– Поехали домой.

Её светло-голубые глаза, казалось, смотрели мне прямо в душу. Она не улыбалась, но и не хмурилась. Мне трудно подобрать нужные слова, чтобы описать выражение, застывшее на её лице. Возможно, слово «безмятежное» будет в самый раз.

– Нет, Имп. Твоя история с привидениями заканчивается иначе, – сказала она так тихо, что я едва могла расслышать её голос сквозь завывания ветра. – И у моей истории с привидениями тоже совсем другой конец.

И затем женщина, которую я знала как Еву Кэннинг, дочь Евы Кэннинг, поступила так же, как и её мать семнадцать лет назад. Она отвернулась от меня и вошла прямо в морской прибой. Сначала волны разбивались о её лодыжки, потом о бедра, пропитывая своей солёной влагой её красное платье, пламенеющее, будто ягоды шиповника. Затем она какое-то время плыла. А потом исчезла. В этот момент меня осенила мысль: «Любовь – это когда ты наблюдаешь за тем, как кто-то умирает».

Я села на песок, сжимая в руке лунный камень, который она мне подарила. И потом ещё долго-долго сидела, дрожа от холода и слушая крики чаек.

Выдержки из дневника

27 ноября 2010 г.

– Что бы это ни было и было ли вообще, все уже закончилось, – напечатала я, – и ты для меня это записала. Ты всегда будешь страдать от своей одержимости, но дело сделано. Спасибо. Теперь можешь идти.

Напечатала Имп.

Напечатала я.

18 января 2011 г.

Прошлой ночью я выглянула в окно и увидела идущую по снегу красную женщину. То есть она была одета в красное платье. Но это оказалась не она. Абалин тоже видела эту женщину и тоже считает, что это была не она. Я думаю, что всю зиму будет идти снег.

27 января 2011 г.

Я наткнулась на это сегодня утром в интернете. Причём совершенно случайно. Хотя нет, возможно, я специально искала. У меня всё ещё хранятся мои папки с досье, поэтому я положу эту распечатку к остальным материалам о Перро. Вот что я перепечатала:

«Конечно, в отношении как его жизни, так и его творений высказывались гораздо более фантастические предположения. А учитывая подробности его короткой карьеры, увлечение оккультизмом и склонность к загадочным выходкам, автору не кажется столь уж причудливым приписывать Альберу Перро способность к некоему болезненному предвидению, либо предполагать, что его показ картины «Последний Глоток Птичьей Головы»[134] накануне смертельной аварии на мотоцикле являлся тщательно спланированным ходом, призванным сохранить загадочность его образа ad finem[135]. Действительно, считать иначе кажется мне даже странным.

Что касается самой картины (в настоящее время переданной в аренду Национальному музею современного искусства), то «Последний Глоток Птичьей Головы» – одно из самых больших и тематически неоднозначных полотен Перро. После разочаровывающих экспериментов со скульптурой и мультимедиа он вновь возвращается к картинам, которые возвестили о его восхождении почти десять лет назад. Здесь мы снова видим его фирменное «ретро-экспрессионистско-импрессионистское» видение, а также явный возврат к былой одержимости мифологией.

На холсте мы видим одинокую фигуру, которая стоит на бесплодной вершине холма, вырисовываясь на фоне изгибов ночного неба. Однако это небо изгибается не звёздами или лунным светом, как в «Звёздной ночи» Ван Гога, здесь корчится сама ткань небосвода. Словно содрогается само полотно картины. Чёрный небосвод вполне может отражать концепцию Перро об антипатическом космосе, а также может быть истолкован как проекция центральной фигуры картины и, соответственно, психики самого художника. На всём этом чёрном, искривлённом небе заметён только один малиновый мазок света (что напоминает его более раннюю работу «Fecunda ratis»), который больше похож на некий зловещий глаз, чем на обычное небесное тело. Характерная форма и толщина мазков придают этому небу ощущение какой-то искажённости, и я обнаружил, что мне сложно воспринимать их линии иначе как коридоры своеобразного лабиринта, рождённого сознанием безумца, уводящего наблюдателя кругами всё дальше и дальше, в конечном итоге – в никуда.

И если предположить, что небо «Последнего Глотка Птичьей Головы» – это лабиринт, то фигура, занимающая передний план, может быть справедливо истолкована как «минотавр» – то есть уродливая химера, навеки пойманная в ловушку его извилистых петель. Ранее один известный рецензент описывал эту фигуру как изображение египетского бога неба Гора (или Нехени) с головой сокола. Тем не менее мне кажется очевидным, что птичью голову аватара Перро нельзя однозначно назвать соколиной. Скорее представленный профиль – небольшой череп и длинный, тонкий, изогнутый клюв – больше напоминает ибиса. Таким образом, это наводит на мысли о совершенно ином египетском божестве – Тоте, писце богов, посреднике между силами добра и зла.

В левой руке эта фигура сжимает книгу, на корешке которой отчётливо различимы три буквы, предположительно часть названия – LEV. Нельзя не отметить сообщения, появившиеся вскоре после смерти Перро, о том, что незадолго до этого он начал переписку