С волками жить - Стивен Райт

что с ним сделала эта его безумная индустрия – он же по телефону разговаривал, сидя на унитазе, – и в те редкие случаи, когда тело удивляло его тем, что ему удавалось выжать из себя дар эрекции, мы праздновали, мы, к черту, майские хороводы вокруг нее водили.

Уилл отстранился.

– Послушай, а как ты считаешь, возможно ли будет нам провести больше пяти минут вместе так, чтоб ты не упоминала этого человека? Немудрено, что ты ощущаешь его присутствие, – ты же выпаливаешь его имя через фразу.

– Ну, тебе известно, каким на это будет мой ответ.

– Да, знаю, и вот мое опровержение. – Они поцеловались снова – довольно долго, и даже когда он почувствовал, как ее рука шевелится у самой промежности его штанов, сам был далеко – думал о том, что имя – это еще и тюрьма, привязывает тебя к месту даже после того, как умрешь, и ему пришло в голову: мне тут не место.

Позднее тем вечером, когда Тодда накормили, почитали ему и надежно подоткнули одеяльце, они «занялись любовью» в своей обычной манере, применяя множество устройств для усиления наслаждения, несколько – со штампом подлинной государственной собственности. Секс приобретает содержательную дополнительную остроту, когда ты совершенно свободен притворяться, что обезумел до неистовства, трепет экстатического освобождения, какого можешь достичь с завязанными глазами, пристегнутый голым к кровати, а вопли твои заглушены резиновым кляпом, чтобы ребенка не разбудить, он был положительно иномирным.

– Люблю тебя, – шептал Уилл, – я всегда тебя любил, ты моя богиня. – Он ощутил хвою в ее волосах – и после этого кончил судорожной чередой кратких взрывов, как будто нечто насильно, чуть ли не болезненно выдергивалось у него из тела.

После, в уединении своей комнаты, удовлетворенно лежа на спутанных простынях, Тиа листала страницы своего тайного альбома с вырезками – полной коллекции снимков гениталий всех мужчин, с которыми она когда-либо спала. Картинки расслабляли ее, готовили ко сну так же действенно, как любое снотворное. Без ограничений глядеть на органы другого удовлетворяло нужду, которую она не могла утолить никаким иным способом; порнография – штука, в общем, слишком уж грубая и потребительская, а пенисы едва ли вообще показывали, если те не эрегированы, не в своем максимальном размере. Нехватка нормального показа гениталий разъедает умственное здоровье общества. Нам отказывают в важном человеческом праве, данном нам от рождения. С такими раздумьями она погружалась в теплые воды грез.

А в комнате у Джонсона телевизор горел всю ночь. Ранее тем же вечером в опасный миг половой развязности Джонсон вообразил, что он – другой человек, Тиа тоже, и чуть не окликнул ее чужим именем. Утрата контроля, пусть и временная, пугала его, а подобные случаи, казалось, накапливались сами по себе. Когда теряешь след имен в своей жизни – отказываешься и от связи с действительностью этой жизни. На эту тему размышлял он во множестве одиноких комнат, почти таких же, как эта. Имя – словно зернышко, брошенное в насыщенный раствор времени, вокруг которого очерки его букв, звуки его гласных сгущались в особенную, неповторимую индивидуальность, в предопределенную явь жизни. Но смени себе имя – и ты изменишь свою действительность. События примутся складываться в новые орнаменты, какие прежде и представить было нельзя. В чем важность этой почти-словесной оговорки, послания изнутри для переделки всего замысла? Он хмурился телевизору, нетерпеливо помахивая пультом, как будто старался выдрессировать собаку палкой.

Наутро же поставил крест на своем обычном расписании и отправился прямо в клуб «Ле Пистоль» – стрельбище для звезд, куда обычно заехал бы лишь через два дня. Ему нравились тамошние люди, и он любил шум и пороховой запах. Имена здесь отнюдь не были закавыкой, их все равно никто не использовал. Заведение это предназначалось только для членов – финансовой и культурной элиты города, которая б могла тут грохнуть капсюль-другой так же, как иная публика заглядывает в местный тир пальнуть по паре ведер с шариками. Женщина по другую сторону перегородки носила жакет от Армани и была в желтых консервах для стрельбы – она палила по мишени из «смит-и-вессона 49», кроша бумагу. У Уилла с собой было два пистолета – «Сфинкс АТ-2000» и «сиг-зауэр», оба некогда принадлежали Саю, который покупал оружие, стрелял из каждого разок, а потом запирал у себя в чулане. Почему он решил свести счеты с жизнью на веревке, оставалось для Джонсона загадкой. Ведь пуля такая безболезненно быстрая и надежная. Начал он со «сфинкса» – и тут же засадил шесть зарядов в зону Б мишени. Будь картон плотью, он бы наверняка раскурочил кому-нибудь незащищенную голову. Ему нравилось стоять, стискивая рукоять в обоих кулаках, и взрывать кусочки металла по направлению к отпечатанному образу человеческого тела. Глаз сливался с умом, что сливался с мишенью в намеренной и необходимой уступке своего «я», что и не пугало, и не сбивало с толку. Он себя чувствовал уверенно. Ему было спокойно. Напряжения последних нескольких дней забыты. Теперь можно домой и лечь вздремнуть.

Он вспомнил, что нужно объехать кружным путем и попасть на Валгаллу с северной стороны, чтобы избежать этой киношной катавасии. За квартал до своего дома он наконец увидел то, что ожидал увидеть слишком уж много месяцев, всех и не сочтешь, и в миг восприятия сообразил то, что понимал всегда – но не в сознании своем, а в какой-то более истинной глубине крови, потому что телесное знание было старым, старше ума, оно знало болото и бревно, и смысл бревна, и крокодила, дремавшего на этом бревне: на дорожке рядом с БМВ Тии стояла чужая машина, чужой синий «Следопыт». Уилл немедленно отъехал задним ходом и поставил машину настолько дальше по улице, что Тиа его, быть может, не заметит. После этого сидел и ждал. Ум его заспешил вновь, и Уилл пытался не обращать на него внимания, слова лепились и перелепливались, и возвращались к нему, сколь часто б он их ни разметывал, они кружили и зудели у него в голове черными хищными птицами с упорством правды, от которой было никак не отмахнуться. Он не желал позволять себе слышать в собственном ухе то, что́ в голове у него складывали буквы, чистейшую возмутительность мысли. Не переставая, ерзал на сиденье. Никак не мог устроиться поудобнее. Не мог усидеть спокойно. Между домов ему был виден океан, весь этот гомон и смута, громадный вздымающийся накат, собранный из безбрежно множащихся нервных черточек.

Час спустя он увидел, как из дома, его дома, выходит мужчина. Из портфеля на сиденье вытащил бинокль и навел. Тиа стояла в дверном проеме, хорошая