Трагедия Цусимы - Владимир Семенов

Какие красивые, как будто полные истинного патриотизма, слова! Как не верить им в устах ученого-моряка? — не могло не говорить русское общество.

Какая недостойная игра! Какой злостный обман доверчивой сухопутной публики! — не могли не возмущаться мы, шедшие на второй эскадре.

Надо ли повторять здесь, хотя бы вкратце, все то, чем г. Кладо наполнял столбцы «Нового Времени»? Эти свои вдохновенные статьи он издал даже отдельной книгой. (Боюсь, не делаю ли я ему рекламы? — ну да все равно.) Во всяком случае, если не в точных выражениях, то по духу, по смыслу своему они еще живы в памяти читателей, и странно, право, что скорее всех забыл их содержание сам автор, который два года спустя в высокоофициозном издании без пророческого пафоса, но зато глубоко авторитетно, пишет: «Эскадру надо было вернуть с Мадагаскара. Очевидно, дальнейшее плавание эскадры было делом более чем рискованным — шансов на ее успех не было, собственно, никаких» и т. д. (Морская справочная книжка на 1906 г. col1_1 М. Приложение, стр. 66) — золотые слова, лишний раз доказывающие, как легко пророчествовать задним числом и подавать мудрые советы post factum…

Но мне кажется, что автору статей «После ухода второй эскадры» стыдно было бы писать такие слова без всяких оговорок…

Тогда, в тот год кровавой расплаты за грехи целого ряда поколений, когда было так дорого каждое правдивое, каждое честное слово, — он проповедовал совсем другое. Опираясь на стройную систему боевых коэффициентов, он доказывал, что на успех второй эскадры в настоящем её составе «есть надежда», но «должна быть — уверенность», и доказывал, что эта «уверенность» может быть создана посылкой подкреплений, состоящих из разного хлама, числящегося в списке боевых судов Балтийского флота. Он морочил публику ссылками на официальные данные морской справочной книжки и традиционные рапорты о том, что «все обстоит благополучно» и флот пребывает «в полной боевой готовности». Призывая русское общество потребовать от Морского министерства посылки на театр военных действий всей этой рухляди, он даже не настаивал на приведении ее в полную исправность. (Такая задача была бы неосуществима.) Он писал: «Пусть идут с такими неисправностями, которые допускают возможность дойти и драться там с пользой». Я думаю, даже не моряку и совсем неученому очевидна вся чудовищность такого предложения. Что такое неисправный корабль? Что у него неисправно? — или машина, или вооружение. Да разве, имея то или другое неисправным, он может драться и еще «с пользой»?

Г. Кладо хорошо знал, как знали и все прочие офицеры, что адмирал Рожественский при сформировании эскадры категорически отказался от включения в состав ее этих судов, а потому, в предвидении возможного протеста с его стороны, он и кричал: «Не спрашивайте адмирала Рожественского! Сейчас, сейчас посылайте, что можно, не теряйте ни минуты».

Какую цель преследовала вся эта газетная кампания? Кому, чьим интересам служил г. Кладо? — доныне еще смутно известно… Оправдываться незнанием, непониманием обстановки он вряд ли решится, а тогда — тяжела его ответственность перед Родиной!

На эскадре, во избежание хотя бы ненамеренного разглашения военной тайны, все офицеры, не по приказу (который всегда можно обойти), не под угрозой строгой кары (которой всегда легко избегнуть), но в силу честного слова, данного адмиралу через командиров, приняли на себя обязательство: не посылать никаких корреспонденции в газеты без личной цензуры начальника эскадры и даже в письмах домой ограничиваться только вопросами личного характера, не касаясь ни современного положения дел, ни планов на будущее.

По-видимому, до сих пор никому не приходило в голову беспокоить адмирала, и без того заваленного работой, выполнением обязанностей цензора, но теперь статьи посыпались, как из рога изобилия. Содержание всех их было почти одинаково. Они варьировались только в смысле формы, т. е. большей или меньшей степени резкости осуждения г. Кладо за его проповедь, которую одни считали каким-то недоразумением, другие плодом невежественного самомнения, а третьи — преступлением и даже изменой.

Адмирал находил время прочитывать все эти статьи (для него слово «некогда» не существовало). Думаю даже, они доставляли ему некоторое удовлетворение, как доказательство единомыслия с ним его офицеров. Резолюции были сочувственные, даже благодарственные, но всегда сопровождались пожеланием, чтобы статья не вышла за пределы эскадры: во-первых, потому, что подобного рода отповеди, являясь запоздалыми (через 3–4 месяца), не могли повлиять на ход поднятой агитации и лишь открыли бы окончательно наши карты перед японцами, и без того хорошо осведомленными; во-вторых, потому, что при настроении, господствовавшем в Петербурге, вряд ли нашлась бы газета, согласная их напечатать (Последнее предположение получило полное оправдание в судьбе собственноручной статьи контр-адмирала Фелькерзама, который написал и отправил ее, не слушая дружеских советов старого товарища. — Ее нигде не приняли под разными благовидными предлогами).

Если в кают-компаниях статьи г. Кладо вызывали единодушный взрыв негодования против него и против его вдохновителей, что повело только к большей сплоченности личного состава, то в команде впечатление, ими произведенное, было крайне нежелательным, чтобы не сказать — опасным.

Газеты получались на эскадре во множестве. Всякая попытка оградить команду от чтения этих статей, от проникновения их на «бак» — только усилила бы интерес к ним, была бы подливанием масла в огонь. Со злом пытались бороться дружескими, отнюдь не официальными, разговорами «по душе», при удобном случае. Но самые популярные офицеры наталкивались при этом на глухую стену никогда не умирающего, только дремлющего, веками взращенного недоверия темного люда к «господам, которые все заодно»… Команда глухо волновалась.

— Это что ж будет? Нас, значит, выслали, а сами — на печку? Сами-то идти не хотят? Экую силу под спудом держат! А мы-то нешто не люди? Псу под хвост, что ли? Нет, брат! ты сам присягу помни! Ты покажи себя, как перед Истинным! Тоже крест целовали! Христопродавцы!..

Такие недобрые речи, такие замечания не раз приходилось слышать, конечно, не с трибуны, а в непроглядной тьме ночи, когда ими вполголоса обменивались между собой незримые собеседники…

Они, эти простые люди, не могли не верить от слова до слова капитану 2-го ранга, еще так недавно бывшему в составе штаба эскадры, а теперь яростно нападавшему на «начальство», которое может, но не хочет послать нам «подмогу». Причисляя его к эскадренному составу, они считали, что он «самим» послан, чтобы требовать этой «подмоги».

Из моего многолетнего, почти непрерывного, тесного сожительства с плавающим составом нижних чинов я вынес убеждение, что команда каким-то необъяснимым путем, по каким-то неуловимым признакам очень быстро дает оценку своему начальнику и, надо отдать справедливость, редко ошибается.

Так было в Артуре, когда про Старка говорили: «Куда старику! обождем настоящего»; Макарова любовно называли «дедом», «бородой», «головой», «настоящим, который сделает»; об Алексееве отзывались, что он «только для видимости и в бой не пойдет», а про Витгефта — «Храбер на японцев, да со своими не совладает»… Наиболее важный момент в процессе развития этой оценки — тот, когда начальника начинают называть просто «наш» или «сам», когда слагается убеждение, что «наш сделает». С этого момента «наш» считается неразделимым с «нами», и всякое его решение — безапелляционным и наилучшим, преследующим «наши» интересы, противополагаемые интересам «начальства» — какой-то весьма далекой, таинственной, но всегда недоброжелательной, силы, преследующей какие-то свои особенные, чуждые «нашим» интересам цели, с которой «нашему» все время приходится бороться.