Разговор в "Соборе" - Марио Варгас Льоса

— Ты весь дрожишь, смотри, как бы не простудился. — Мои слова, Карлитос, как будто немного раздражали его, он пропускал их мимо ушей, а сам все смотрел на меня с невысказанным упреком: почему же ты ушел? почему так долго не звонил? — Ну и что? «Кроника» всегда гоняется за сенсациями, это ее стиль. Какое это имеет отношение…

— Вчера в редакцию пришла анонимка, папа. — Ведь он так любит тебя, Савалита, неужели он мог устроить этот спектакль? — Там сказано, что убийца — это бывший охранник Кайо Бермудеса, ныне служащий у — и было названо твое имя. Такая же анонимка могла поступить и в полицию. — Да, думает он, он и устроил этот спектакль именно потому, что любил тебя, Савалита. — Вот я и хотел предупредить тебя.

— Ты про Амбросио? — И ты увидел его удивленную улыбку, Савалита, такую естественную и уверенную, как будто он сию секунду заинтересовался твоим рассказом, сию секунду что-то понял. — Это Амбросио-то — человек Бермудеса?

— Кто-то может принять эту анонимку на веру, — сказал Сантьяго. — В общем, я хотел, чтоб ты знал.

— Это негр-то — убийца? — И рассмеялся так весело, так непринужденно, и видно было, что вздохнул с облегчением, и глаза его говорили: слава богу, я уж думал, сынок, что это каким-то боком касается тебя. — Да он мухи не обидит. Бермудес мне его отдал, потому что я хотел, чтобы мой водитель был полицейский.

— Я хотел, чтоб ты знал, папа, — сказал Сантьяго. — Репортеры и полиция начнут разматывать, могут явиться домой.

— Ну и правильно сделал. — Он кивал тебе, Савалита, он улыбался и маленькими глотками прихлебывал кофе. — Они испытывают меня на прочность, играют на нервах. Не в первый раз и, боюсь, не в последний. Это уж как водится. Если бы бедный Амбросио знал, что его считают способным на такое!

Он снова засмеялся, допил кофе, вытер губы: ах, сынок, сколько всякой анонимной мерзости я получил и еще получу. Он глядел на Сантьяго с нежностью и, перегнувшись через стол, взял его за руку:

— Но мне вот что не нравится: тебя в «Кронике» заставляют заниматься подобным? Ты пишешь про уголовщину?

— Нет, папа, я к этому не имею отношения. Я в отделе внутренней информации.

— Нет, все-таки ночные бдения явно тебе не на пользу, если так и пойдет, ты заболеешь, у тебя слабые легкие. Не довольно ли этой газетной поденщины? Давай подберем тебе что-нибудь более подходящее. Чтоб, по крайней мере, ночью спать.

— Я нигде не найду такой работы, как в «Кронике», папа: всего несколько часов в день. Много времени остается на университет.

— Скажи, Сантьяго, ты правда ходишь на лекции? Клодомиро говорил мне, что ты слушаешь лекции, сдаешь экзамены, но я не знал, верить ли этому. Это правда?

— Правда, папа. — И не покраснел, не замялся: наверно, уменье врать передалось мне от тебя по наследству. — Я уже на третьем курсе. Непременно буду защищать диплом, вот увидишь.

— Значит, стоишь на своем? — медленно сказал дон Фермин.

— Ну почему, теперь все будет по-другому, в воскресенье я приду к обеду, спроси Чиспаса, я просил его подготовить маму. Теперь мы будем часто видеться, обещаю тебе.

Тут — помнишь, Савалита? — какая-то хмурая тень легла на его лицо. Дон Фермин выпрямился на стуле, отпустил руку Сантьяго, попробовал улыбнуться, но лицо оставалось печальным, и уголки губ были горестно опущены.

— Я ничего от тебя не требую, по крайней мере, обдумай, не говори «нет», недослушав, — пробормотал он. — Можешь работать в «Кронике», если тебе так хочется. Но возьми ключи от дома, мы отдадим тебе комнату рядом с кабинетом. Ты будешь совершенно независим — так же, как сейчас. Но мать хоть будет спокойна за тебя.

— Мать страдает, мать плачет, мать молится, — сказал Сантьяго. — Но я-то ее знаю, Карлитос, и знаю, что она смирилась с моим уходом, чуть только я ступил за порог. Это он не смирился, это он считал дни.

— Ты уже доказал, что можешь прокормить себя и быть самостоятельным, — настойчиво говорил дон Фермин. — Теперь пришла пора вернуться, сынок.

— Подожди еще немного, папа. Я буду приходить к вам каждую неделю, обещаю тебе, спроси у Чиспаса, если не веришь.

— Но ведь ты и вправду слаб здоровьем, почему ты должен жить так трудно? Откуда такая гордыня, Сантьяго? Родители для того и живут, чтобы помогать детям.

— Мне не нужны деньги, папа. Мне вполне хватает того, что я зарабатываю.

— Ты зарабатываешь полторы тысячи в месяц, то есть умираешь с голоду. — Помнишь, Савалита, ты опустил глаза, стыдясь того, что понял, что он — знает. — Я тебя не пилю, не подумай. Но не могу понять, отчего ты не хочешь, чтобы я тебе помогал.

— Если бы мне были нужны деньги, я бы попросил, папа. Но мне на жизнь хватает, расходы у меня минимальные. Пансион — дешевый. Честное слово, вовсе не впроголодь.

— И теперь ты уже можешь не стыдиться, что твой отец — капиталист, — вяло улыбнулся дон Фермин. — Этот проходимец Бермудес поставил нас на грань разорения. Он добился расторжения нескольких контрактов, присылал к нам комиссии, которые рассматривали отчетность только что не в лупу, душил налогами. А теперь, когда у власти Прадо, у нас не правительство, а самая настоящая мафия. Те контракты, которые мы сумели перезаключить после ухода Бермудеса, опять расторгли — подряды передали их сторонникам. Если так и дальше пойдет, я стану коммунистом, вроде тебя.

— А еще предлагаешь мне денег, — с натугой пошутил Сантьяго. — Может быть, скоро мне придется тебя кормить, папа.

— Раньше все стонали: Одрия грабит страну! — сказал дон Фермин. — Такого воровства, как сейчас, свет не видывал, и все равно все довольны.

— Теперь воруют, сохраняя известные приличия. Людям это не так заметно.

— А как же ты можешь работать в газете, которая принадлежит клану Прадо? — Знаешь, Карлитос, он унижался передо мной, и если бы я сказал «стань на колени, тогда вернусь», он бы стал. — Они что, не такие же капиталисты, как твой отец? Им служить ты можешь, а в моем деле принимать участия не хочешь, тем более что дело это клонится к упадку?

— Мы так хорошо разговаривали, и вдруг ты рассердился, папа. — Ах, Савалита, сказал Карлитос, он унижался, он был совершенно прав. — Давай не будем об этом.

— Я нисколько не сержусь. — Он испугался, Савалита, он испугался, что ты обидишься и в воскресенье не придешь, не позвонишь и еще сколько-то лет вы не увидитесь. — Просто меня огорчает, что ты в грош не ставишь своего отца.

— Зачем ты так говоришь, ведь это не так, и ты это знаешь.

— Ну хорошо, хорошо, не будем спорить. — Он подозвал официанта, вытащил бумажник, улыбнулся, скрывая горькое чувство. — Итак, в воскресенье мы тебя ждем. Если бы ты знал, как мать будет рада.

Обратно шли через баскетбольную площадку, где уже не было игроков. Туман рассеялся, стали видны далекие бурые скалы и крыши Малекона. Остановились в нескольких шагах от машины. Амбросио вылез, распахнул дверцу.