Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Фюреры чокнулись. Трое весело, четвертый, Грубер, с отсутствующим выражением лица. Я предпочел воздержаться, прикинувшись безнадежно пьяным.

– Однако, господа, время довольно позднее, – спохватился Грубер. – Нашему итальянскому другу давно пора на покой. Да и я бы, признаться, соснул.

Эренталь согласился и начал прощаться. Завтра рано вставать – дел у полиции выше копчика. Очистка прифронтовой зоны продолжается непрерывно. И хотя активные силы бандитов уже разгромлены, есть еще что прочесать и почистить. Сегодняшний день дал отличные результаты – увидим, что даст грядущий. Жалко, что чертов дед ничего не сказал. Но возможно, он ничего и не знал. Быть может, то вообще была ошибка. Но ради устрашения стоит порой ошибиться. Туземцы должны понимать…

«Подлец!» – гневно подумал я и крепко пожал ему руку.

* * *

Бандиты атаковали перед рассветом. Мы чудом остались живы, Грубер, я и Юрген. Я вовремя услышал треск и резкие хлопки. Грубер вовремя спрыгнул с койки. Мы оба вовремя повалились на пол – и остались целы, когда окно нашей хибары разнесло пулеметной очередью и на нас посыпались осколки стекла и сбитая со стен штукатурка.

– Вот ведь свинство! – возмущенно прокричал Грубер, стаскивая со стула штаны. Дергаясь на полу, он исхитрился, не вставая, натянуть их на ноги. Мы поползли к двери. Я, по счастью, спал не раздеваясь, уж больно устал. Или это было предчувствие?

– Пистолет с собой? – спросил зондерфюрер. Я показал «парабеллум».

– Отлично, зададим им жару, – буркнул он без энтузиазма и выкрикнул: – Юрген!

– Я здесь, – раздался голос из темной прихожей (или как это называется в татарских домах?).

– Автомат при тебе?

– Да.

Похоже, кроме нас, в доме не было никого. Пробравшись к двери – но стараясь держаться от нее чуть в стороне, – мы напряженно прислушивались к шуму на улице. Громыхнули разрывы гранат. Прострекотал пулемет («Русский», – отметил Грубер). Забухал в ответ другой («Немцы», – подумал я). Хлестнули выстрелы из винтовок. В целом ситуация выглядела безотрадной – ненадолго откатившись на окраину, бой вновь приближался к нам.

Несколько пистолетных выстрелов прогремело под самой дверью. Кто-то занял оборону на крыльце. Эренталь? Хазе? Кто-то еще? Раздались крик и стон. Затем громыхнуло в комнате. Повалил неприятный дым. Я понял, что в окно забросили гранату, а следом дымовую шашку.

– Выкуривают, – прошептал зондерфюрер. И тут же в дверь на уровне груди ударила пулеметная очередь. Я понял это задним числом, а сначала просто шарахнулся от брызнувших в сторону щепок и яркого пламени. Трассирующие пули – это я тоже понял потом.

– Поджигают, – отметил Юрген, кивая в сторону комнаты. Я обернулся и увидел прыгающее за распахнутой настежь дверью пламя.

– Терять нам нечего, – прохрипел зондерфюрер. – Резко открываем дверь, выползаем. Флавио, дверь за вами, толкайте снизу, не подставляйтесь, нижнюю часть они не видят, у крыльца сплошные перила. Юрген прикрывает из автомата по фронту, я смотрю, что там справа, и выбираю путь – остальные делай как я. Пошли!

Есть такое слово – «незабываемое». До сих пор самым незабываемым у меня было, по счастью, не вполне состоявшееся падение самолета в районе Аддис-Абебы (из-за неверной информации Елена похоронила меня первый раз – и вскоре ей здорово пришлось разочароваться). Другим подобным впечатлением стала попытка пятерых марокканских кавалеристов расстрелять меня неподалеку от Кордовы. Если предположить, что в обоих случаях судьба стремилась положить конец моему земному существованию, во второй раз она продвинулась гораздо дальше, чем в первый.

Мое удостоверение не произвело на пятерых смуглых неучей абсолютно никакого впечатления. И не только потому, что они не умели читать. Им нравилось убивать. Я тянул тогда время, как мог. По дороге к кювету, в котором кровожадные твари намеревались меня прикончить, я угощал их сигаретами, показывал фотографии детей, спрашивал об оставленных в Африке семьях, кричал «Да здравствует традиционная и национальная Испания!», выбрасывал руку в фашистском приветствии, изображал Муссолини c Гитлером («Bravos!»), Сталина с Троцким («Bastardos!») и даже немного всплакнул – с достоинством и скупо, по-мужски, сожалея исключительно об отсутствии взаимопонимания в рядах борцов с коммунистической заразой.

Меня спас более чем своевременно появившийся офицер-фалангист, «camarada», как называли его сопровождавшие солдаты – на сей раз, благодарение Богу, нормальные европейцы. Африканскую беспощадность фалангист объяснил мне тем, что кавалеристы приняли меня за русского диверсанта, пустившего под откос эшелон с их марокканскими собратьями. Я не поверил ему, рассудив, что политически безграмотным негодяям просто хотелось пристрелить безнаказанно еще одного белого, тем более столь респектабельного, как я. Но не исключено, что это было предзнаменованием. И теперь, в сорок втором, ложному русскому диверсанту предстояло погибнуть от рук настоящих.

Из покинутых комнат дохнуло жаром. Юрген от дыма зашелся кашлем.

– Пошли, пошли! – бешено крикнул Грубер, и я, упав на колени, ударил руками в основание двери. В распахнутый проем хлынул кровавый свет. Над головой прогремела очередь из автомата Юргена.

Не помню, как мы скатились с крыльца. Лежа на земле, я поднял голову и попытался осмотреться. Зрелище напоминало Трою в ночь смерти царя Приама. Улица полыхала, над домами снопами взлетали искры. Винтовочные выстрелы, треск автоматов и крики боли тонули в грохоте крупнокалиберных пулеметов. На фоне пламени ненадолго возникали чернильные тени. Перемещались в нашу сторону и исчезали, залегая и отстреливаясь. В поисках упора для пистолета я наткнулся на что-то кожаное и не сразу сообразил, что это надетый на ногу сапог. Поведя глазами вправо, увидел мертвое лицо владельца, такое же красное, как всё вокруг. Хауптшарфюрер, тот самый, имени которого я так и не запомнил.

Пристроившийся рядом Грубер трижды выпалил в багровую тьму. Следом выпустил очередь Юрген. Имело ли то смысл, не знаю, но не действовать было нельзя. Я выстрелил из «парабеллума» – и нас тут же обдало градом щепок, сбитых с крыльца ответным огнем.

– Смотрите! – крикнул Юрген. – Нам крышка!

Я перевел взгляд влево и похолодел от ужаса. На меня и на тех, кто находился рядом, неотвратимо надвигался конец. В облике огромного и толстого партизана, который, что-то крича, заходил в нашу сторону откуда-то сбоку и, прижав к животу пулемет, лупил перед собою длинными очередями. На нас опять посыпались щепки, в придачу к щепкам – глиняная крошка. На полпути между диверсантом и нами раздался дикий вопль, черная тень метнулась в нашу сторону, скошенная, рухнула на землю. А толстяк, словно бы не видя ничего перед собой, шел и шел, орал и орал, и крик его казался сатанинским хохотом.

Все увиденное мною продолжалось менее секунды – я немедля прижался к земле, инстинктивно подавшись назад. Перевалился через труп хауптшарфюрера и спрятался за мертвецом. Как будто это могло спасти. Над головой просвистели пули. И снова кто-то громко закричал.