Шесть дней - Сергей Николаевич Болдырев

«Как же так, новость мне в последнюю очередь сообщаешь?» «Надо бы, — говорит, — Василий Леонтьевич, посидеть на прощание. Водки у меня нет, у тебя, может, найдется?» «Свою водку, — говорю ему, — сам могу выпить»… На том у нас и кончилось.

Середин принялся объяснять, что Александр Федорович не виноват, пришлось отпустить, из Болгарии просьба такая пришла, срочная работа. Надо помогать. Василий Леонтьевич сам должен знать нашу политику…

Дед кряхтел, тянул свое «Э-э-э…» и, наконец, согласился, что помогать надо. Но тут же сказал: «Я б его настегал по заднице собственными руками…»

Наступило неловкое молчание. Гости покашливали, отворачивались, делали вид, что не слышали слов разгневанного Деда.

— Э-э… это я так… э-э-э… — начал тянуть Василий Леонтьевич, поняв, что перехватил лишку, — в инородном смысле, а не по существу…

Черненко, стремясь разрядить неловкость, сказал:

— Ну, ладно, уехал и уехал, чего же теперь косточки перемывать? Давайте приятную должность исполнять, поздравим дорогого юбиляра. Все у тебя готово, Мария Андреевна?

— Пироги сейчас выйму с духовки. Некуда свечки втыкать, шестьдесят три штуки, куда их пристроишь, кроме как на пироге…

Середину стало неловко от Дедовой обиды, представил себя на месте старика. С тридцатых годов у печей, сам и задувал их одну за другой. Ни одно происшествие на литейных дворах за эти сорок шесть лет стороной не обошло, от чугунного плевка до самой смерти хромать будет. Скольких в люди вывел, научил, оберег… До каких же пор можно на старике ездить? Правильно решили, пора отпускать Деда. К случаю и шампанское есть, и подарок богатый — золоченый кубок с юбилейной гравированной подписью.

Пиршество длилось долго, хлопали пробки из бутылок с шампанским, Мария Андреевна все несла и несла из кухни заранее приготовленные блюда, знала, что обязательно придут поздравлять мужа в этот традиционный не только для семьи, но и для доменного цеха, для завода юбилей.

Уже перед самым концом торжества Середин от имени «треугольника» поздравил Деда с уходом на пенсию. Дед ждал совсем иного финала. За вечер расчувствовался от общего внимания и, видно, сжился с мыслью поработать еще годок. Сообщение о пенсии оглушило его. Он молча уставился в пол, свел густые седые брови. Середин понял, что совершили они промашку, надо бы как-то подготовить Деда к их решению. Получилось, как обухом по голове.

Он тут же нашелся.

— Просим мы вас, Василий Леонтьевич, — сказал он, — все же нас не оставлять. Не обойдемся мы без вас. Хочу получить ваше согласие зачислить вас внештатным заместителем начальника доменного цеха по воспитательной работе с молодыми рабочими. Если согласитесь, завтра подпишем приказ по заводу.

Дед словно бы пробудился от тяжкого сна, оглядел «треугольник», спрашивая взглядом, все ли согласны. И Новиков, и Черненко обрадованно кивали: «Да, мол, все мы просим…» И Дед окончательно подобрел, расцвел.

— А я подумал, непригодным стал, — простодушно признался он. — То каждый год упрашивали и вдруг — иди, отдыхай… Непривычно как-то стало, прямо сказать — обидно… Но раз такое дело, даю согласие, пишите приказ, товарищ директор. Вот вам мое добро. — И он первый протянул руку Середину, а затем поочередно Черненко и Новикову.

XVII

С тех пор как Иван Чайка приглашал Коврова почаще заглядывать к ним, прошло несколько дней. Иван выписался из больницы, но был на бюллетене. Ковров знал, что Лариса живет в семье Ивана и Майи — как только они ютятся в крохотной комнатке! — и потому все еще не заходил к ним, продолжал опасаться, что его появление будет неприятно Ларисе. На заводе она была сдержанна, теперь они не встречались даже в столовой, оба старались приходить на обед в разные часы. И у него самого появилось какое-то странное равнодушие, заставлявшее как бы против воли промолчать, когда можно было сказать ей доброе, дружеское слово. Он удивлялся своей холодности и страдал от нее, но переломить себя был не в состоянии. Может быть, это и к лучшему, он видел, с каким внутренним напряжением отдается Лариса делу, ждет не дождется того времени, когда выключенные приборы оживут. Не надо ей мешать. Автоматические устройства постепенно и неотвратимо обретали свою былую силу, похоже, так же, как выздоравливает после тяжелой и продолжительной болезни человек.

Сам Ковров тоже без устали копался в автоматических устройствах. Не так просто было выполнить распоряжение директора завода о ремонте автоматики на всех печах. Схемы, долго бездействовали, мало того, что пропылились, некоторые реле оказались неисправны, вышли из строя измерительные приборы. Электрики, разучившиеся обслуживать, автоматы, то и дело просили Коврова помочь.

Но главной заботой его стал неусыпный контроль за газовым хозяйством цеха на всех печах. В должности заместителя Черненко он со свойственной ему деловой хваткой стал требовать от газовщиков строжайшего соблюдения технологической дисциплины. Одно лишь своевременное — секунда в секунду по графику — переключение дутья с отработанных на нагретые каупера сулило увеличение нагрева печи на лишние восемь — десять градусов. Может быть, и небольшая прибавка, но с тех пор, как были введены григорьевские, а затем серединские методы плавки, использованы резервы, повышение температуры дутья на каждый градус давалось с боя.

Ковров знал, что некоторые старые газовщики из тех, кто привык к спокойной жизни под началом Валентина Ивановича, с затаенной настороженностью следят за ним. Стоит ему на чем-то сорваться, за чем-то недосмотреть, и эта скрытая до поры, до времени предубежденность превратится в непримиримую вражду. Недавно он не выдержал, накричал на пожилого человека. Газовщик Петр Иванович Углов, свояк Черненко, тот самый, которому без очереди дали ордер на квартиру, был одним из тех поживших на свете и видавших виды рабочих, которые, привыкнув к своим приемам, не дают себя сбить, не позволяют собой командовать по прихоти какому-нибудь начальнику. Превыше всего ценят такие люди устоявшийся свой быт, годами завоеванный заработок, никому не дадут ломать себе жизнь. Крепко сбитый, с острым взглядом, немногословный человек. Было ему за пятьдесят. Ходил он на заводе уж сколько лет в одной и той же стираной и перестиранной, давно линялой и потому неопределенного светловатого цвета спецовке. И лицо Углова чем-то напоминало его одежду — плотное, с въевшимися в сероватую кожу морщинками, потерявшее свежесть, какое-то вылинявшее. Он ни одним словом не возразил Коврову, когда тот говорил о необходимости выполнять операции переключения кауперов по новому, установленному Ковровым графику. А работать продолжал так, как привык, по собственному усмотрению.

Ковров предупредил его раз, два и, не выдержав полнейшего безразличия Углова, взъярился и сказал, что снимет его с работы. Сказал грубо, ожесточенный бессмысленным упрямством этого человека, не подумал, что заменить его