Улица Ангела - Джон Бойнтон Пристли

— Вы будете танцевать? Прошу вас, — сказал юноша, фамилия которого оканчивалась на «инский». Он говорил с сильным иностранным акцентом.

Танцевал он отлично, и хотя мешало то, что он был ниже ее ростом, они с мисс Мэтфилд были подходящей парой. Он вел ее, искусно лавируя между танцующими (так как почти все гости танцевали и было очень тесно), и болтал без умолку.

— Я учусь в Лондонском экономическом институте, — сообщил он и очень долго и серьезно рассказывал о своих экономических науках, но из его слов трудно было что-нибудь понять. Скоро он перешел на более интимные темы. — Да, англичанки мне очень нравятся. Но теперь я очень несчастен, очень, очень несчастен, — говорил он, а светло-карие глаза его прыгали от удовольствия. — Я живу в Хай-Гейт, и в Хай-Гейте у меня есть девушка, английская девушка, очень красивая, Флора. Флора тоже живет в Хай-Гейте, и у нее голубые глаза, а волосы золотистые. Но видите ли, две недели тому назад мы поссорились. О да, это очень глупо, но и очень печально тоже. Раз вечером я хотел идти в кино. Прошу Флору пойти со мной, а она не может. Ну я и пошел один. Стою у входа и вижу знакомую девушку, одну девушку из Хай-Гейта. Очень милая девушка, но… она для меня ничто. Я вежлив, и я говорю: «Добрый вечер, мисс, и вы тоже пришли смотреть фильм?» Я один. Я веду ее с собой в кино. Ничего не было, ничего решительно, но она потом рассказывает Флоре: «А я была с вашим иностранцем в кино». Флора бежит ко мне, и у нас выходит большая ссора. — Он сжал руку мисс Мэтфилд, словно говоря, что умрет, если в такую минуту не найдет сочувствия. — Да, большая ссора. Вот уж две недели я не видел Флору. И я очень несчастен.

Мисс Мэтфилд сказала, что ей его очень жаль, а про себя подумала, что такая смесь Хай-Гейтского с чужеземным, в сущности, производит весьма нелепое впечатление и как-то объясняет всю обстановку этого вечера. В зале все, кроме нее и мистера Голспи (да и относительно него она не так уж была уверена), казались не совсем обыкновенными и непонятными. Юноша с фамилией на «инский» и его приятели были очень милы, но все же мисс Мэтфилд почувствовала облегчение, когда подошел мистер Голспи, самоуверенный и важный, и сказал:

— Как вы насчет того, чтобы потанцевать со мной? Не возражаете?

— Конечно. А я думала, что вы не танцуете. Ведь вы еще ни разу не танцевали сегодня, правда?

— Нет, я ждал вас. Вы — как раз подходящая для меня дама. Танцевать я умею, но имейте в виду, я не так ловок, как некоторые из этих молодцов. Выпьете чего-нибудь раньше?

— Если я еще выпью, я совсем опьянею. У меня уже и сейчас в голове туман.

— Не беда, если он еще немного сгустится. Я за вами присмотрю, не беспокойтесь.

Но она покачала головой. Снова зазвучала музыка, черные кудри маленького еврея летали над клавишами, а его товарищ важно склонялся над своим инструментом. Мистер Голспи властно обхватил ее за талию. Он явно не был блестящим танцором, а если бы даже и был, то не имел возможности показать себя в такой тесноте — теперь число танцующих, казалось, увеличилось вдвое.

— Как вам нравится это сборище? — спросил он с улыбкой.

— Очень нравится. Здесь весело.

— Рад, что вы так думаете.

— Вы сказали это таким тоном, как будто вам тут не очень нравится.

— Нет, здесь недурно. Но слишком много народу. Я бы предпочел быть где-нибудь с вами наедине.

В перерыве между танцами гости ели, пили, курили и болтали, всё разом. Одна девушка, служившая секретарем в каком-то посольстве, подошла к мисс Мэтфилд и мистеру Голспи с «инским» и другим мужчиной постарше (девушка эта была очень весела и, видимо, сильно подвыпила, но в ее поведении не было ничего неприличного), а затем к ним подсела еще другая гостья, молоденькая иностранка в какой-то безобразной, обшитой мехом жакетке, и они вшестером сидели в уголке, пили, ели, курили и болтали так же усердно, как остальные. Через некоторое время хозяйка опять что-то прокричала, а высокий хозяин на этот раз тоже издал дребезжащим тенором какие-то удивительные звуки, потом изобразил на лице широчайшую улыбку — и тотчас все уселись, где попало, и люстры потушили. Только тот угол, где еврей все еще сидел за роялем, остался ярко освещенным. У рояля появился низенький толстяк с громадной лысой головой и желтым мясистым лицом. Он стоял, неопределенно улыбаясь всем, кто ему аплодировал. Еврей взял несколько звучных и заунывных аккордов. Коротышка поднес руку ко рту, словно для того, чтобы нажать невидимую кнопку, и, когда он опустил руку, лицо его стало неузнаваемо: улыбка исчезла, брови поднялись по меньшей мере на полтора дюйма, глаза смотрели трагическим взором из глубоких орбит. Мисс Мэтфилд все это приметила. Она почему-то теперь видела все словно сквозь туман, но стоило ей сосредоточить на чем-нибудь внимание, и каждая подробность (как, например, рот и брови коротышки) выделялась выпукло и отчетливо. От этого все становилось уморительно-забавным, и мисс Мэтфилд было очень весело. Коротышка запел густым, сочным басом, и этот бас немедленно привел мисс Мэтфилд (обожавшую сочные и низкие голоса) в мечтательное упоение. Толстяк пел одну песню за другой, то изливая глубочайшую меланхолию и смертельную горечь, то переходя к непонятному взрыву восторга, бурному и неудержимому, как революция. Не сводя глаз с его лунообразного, желтого лица, мисс Мэтфилд слушала чарующие звуки, и ее душа уносилась вдаль по изменчивым волнам музыки, а тело покоилось на могучем плече и руке мистера Голспи. Ей было жаль, что это скоро кончилось и толстяк стал с удивительной быстротой попеременно то кланяться и улыбаться, то хмуриться и трясти головой, а потом отошел к столу, где съел полную тарелку сандвичей, запивая их легким пивом; набивая рот, он беседовал с пятью людьми одновременно.

Успели еще протанцевать только один танец, потому что время подошло к двенадцати. На миг все притихли, потом, с боем часов, и женщины и мужчины повели себя так, как люди, которым у самой виселицы объявили о помиловании (может быть, некоторым из них и мерещился иногда призрак виселицы). Никогда в жизни мисс Мэтфилд не видела, чтобы так дружно поднимали бокалы, чокались, жали руки, хлопали друг друга по спине, обнимались и целовались. «Инский» поцеловался с маленькой девушкой в обшитой мехом жакетке и с секретаршей посольства, а у мисс Мэтфилд раз двадцать поцеловал руку. Потом девушка в жакетке, неожиданно залившись слезами, поцеловала ее в щеку. Мистер Голспи потряс ей руку, затем крепко обнял ее. В эту именно минуту произошел единственный за весь вечер неприятный инцидент. Еще раньше мисс Мэтфилд пришлось несколько раз ускользать от какого-то долговязого субъекта с мутными глазами (одного из немногих англичан в этом зале), который был сильно пьян и непременно желал потанцевать с ней. Теперь он неожиданно затесался в середину их маленькой группы, бормоча какие-то пожелания к Новому году, и пытался обнять мисс Мэтфилд. Но мистер Голспи храбро выступил вперед и одним движением своего массивного плеча заставил нахала отлететь в сторону.

— Я думаю, мне пора домой, — сказала мисс Мэтфилд мистеру Голспи. — Уже очень поздно.

— Хорошо. Я еду с вами. — И, не обращая внимания на неприятного субъекта, бормотавшего им вслед угрозы, он взял ее под руку, проводил через толпу, чтобы она могла проститься с хозяевами, затем повел к выходу. У дверей они расстались и пошли одеваться. Когда мисс Мэтфилд воротилась в маленькую переднюю, ее пьяный поклонник был уже тут. К счастью, вернулся и мистер Голспи.