Русский доктор в Америке. История успеха - Владимир Голяховский

Каждый раз, получив такое письмо, я испытывал горькое ощущение плевка в душу: ни один доктор не захотел поговорить со мной, обсудить, посоветовать что-либо. Надежда ещё в 1982 году попасть в резидентуру медленно, но верно уплывала у меня из-под ног.

Доктор Аксельрод в последнее время смотрел на меня холодно и сам разговора о моём заявлении не начинал. Я понимал, что от него нечего ждать, но надо было знать точно. Завязывая ему халат на спине в операционной, я сказал:

— Доктор Аксельрод, я подавал заявление о резидентуре.

— Я видел ваше заявление. Ну и что?

— Есть у меня надежда попасть в резидентуру в этом году?

— Вы получите письменный ответ, — помолчал. — Мы уже набрали себе резидентов.

Всё!..

Процесс отбора кандидатов в резидентуру — это прямое дело директора или комиссии. Наша программа была маленькая, значит, он так решил и, конечно, согласовал с Ризо.

Я ещё раз попытался поговорить с Ризо, он с улыбкой, как большую для меня радость, сообщил:

— Постараюсь на следующий год дать вам должность фэллоу (больничного доктора).

Настроение — кошмарное. По вечерам мы с Ириной нервно ходили вдоль Западной авеню Центрального парка и обсуждали, обсуждали, обсуждали. Она опять пыталась уговорить меня отказаться от ортопедической хирургии.

— Я даже не хочу это обсуждать, — отвечал я мрачно.

— Но почему?

— Если у человека есть талант в своей специальности, он обязан применять его в работе, а не забывать. Я настоялся за спиной хирургов, но это тоже кое-что дало мне: я наблюдал их работу и понял, что я не хуже их, а может, и лучше.

— Я знаю, знаю. Но ты должен подумать о своём здоровье: сколько же можно расстраиваться и отчаиваться? Твоё ссрдцс может и не выдержать.

Про себя я думал: и твои нервы могут не выдержать, родная моя. Я только сказал:

— Если я поменяю ортопедическую хирургию на любую другую медицинскую специальность, я буду расстраиваться и отчаиваться постоянно, каждый день и каждый час — весь остаток жизни. И этого моё сердце не выдержит наверняка.

— Я не хотела задевать твою гордость, я только пытаюсь помочь тебе найти выход.

— Выход один: подать на общую хирургию, чтобы это было как трамплин к ортопедии.

Я и пытался поговорить с директором программы общей хирургии в нашем госпитале — он говорил, что знает людей в клинике Мэйо, и просил дать ему мои бумаги.

Я принёс всё, включая интервью в американской медицинской газете вскоре после нашего приезда. Резиденты-хирурги потом говорили мне:

— Владимир, наш шеф сказал, что твои бумаги произвели на него впечатление.

Но больше я его не видел. Мне хотелось получить обратно экземпляр той газеты. В его приёмной две секретарши усердно подпиливали пилочками наманикюренные ногти и просили прийти через пару недель. Так, в конце концов, они и не допустили меня к нему. Возможно, директор сам отдал им это распоряжение.

Уолтер спрашивал меня ещё несколько раз и однажды сказал мне тихо:

— Не доверяй Ризо, он хочет, чтобы ты выполнял для него собачью работу (dog work), а сам ничего тебе не сделает. Скажи ему, чтобы он шёл к… Он всё делает лишь для себя. Он от жадности нахватал разных приработков, заседает в каких-то комиссиях, деньги хапает. Ничего он тебе не сделает, для него нет в этом выгоды.

— Эх, Уолтер, если бы ты знал: у меня уже мало времени на новую подачу заявлений. Я уже и Джиеттини просил, и директора общей хирургии, и всё никакого ответа.

— Владимир, у меня есть хороший друг, доктор Рамиро Рекена, он заместитель директора программы резидентуры в Еврейском госпитале Бруклина (Brooklyn Jewish Hospital). Мыс ним вместе были в резидентуре в том госпитале. Я его попрошу — может, он что-то сделает для тебя. Но тот госпиталь в кошмарном, преступном районе и считается теперь одним из худших во всём Нью-Йорке. Это был когда-то прекрасный район и госпиталь, но теперь — самого низкого престижа.

— Уолтер, о каком престиже ты говоришь?! Мне уже не до престижа. Мне бы попасть хоть в какой-нибудь госпиталь! Я слышал о том госпитале и недавно даже послал туда заявление. Если бы!..

Америка 1960–70-х годов вдруг обнаружила у себя нехватку докторов: их было около 250 тысяч (сравнительно с одним миллионом врачей в Советском Союзе). И тогда Америка, как вакуум, стала всасывать их в себя из «третьего мира» — развивающихся стран. Докторов приглашали, зазывали, заманивали. Директора программ встречали их в аэропортах, везли в приготовленные бесплатные квартиры — это было как сказка. Большинство прибывших были из Индии, Пакистана, Мексики, Филиппин, Южной Америки, с островов Карибского моря, из Польши, Румынии и даже из России. После резидентуры все оседали в стране, вызывали своих родственников и друзей-коллег. Число докторов-иммигрантов росло, как снежный ком. Но до меня он не докатился — к началу 1980-х годов тот вакуум стал насыщаться, докторов было уже около 400 тысяч, и Америка осознала, что с такой скоростью возникнет докторская безработица. Тогда стали сокращать число резидентов и число программ для их трейнинга. К тому моменту, когда в апреле 1982 года я ехал на метро на интервью в Еврейский госпиталь Бруклина, я был одним из двухсот пятидесяти русских докторов, которые сдали экзамен, но попасть в резидентуру не смогли.

Об этом я и думал. Только если случится чудо, достанется мне место. Хотя почему-то я был оптимистично настроен. Но это настроение сменилось изумлением, когда на станции «Авеню Фрэнклина» я поднялся наружу и застыл как вкопанный в изумлении от того, что увидел. Пусть читатель поверит мне, хотя это и трудно: перед моими глазами была картина разрушенного города. Элегантные каменные четырёхэтажные дома и небольшие, особнякового типа, браунстоуны в два-три этажа стояли без крыш, с пустыми глазницами окон и с полуразрушенными стенами. Через зияние громадных пробоин было видно, что внутри нет ни стен, ни потолков, и во всю даль пространства виделись развалившиеся здания соседних улиц. На самой улице горами валялся весь мусор мира и нередко пробегали крысы. Такое я видел только на фотографиях разрушенного прямой артиллерийской наводкой Сталинграда во время Отечественной войны (а теперь, в двухтысячном году, можно увидеть на фотографиях разрушенного таким же путём города Грозного в Чечне). Но там шли многомесячные бои, и разрушения сделали прямой наводкой тысячи пушек. А здесь, в Бруклине, войны не было. Что же произошло в процветавшем когда-то районе Нью-Йорка? Кто его разрушил?

Ответ был тут же, рядом, перед моими глазами: это были сами жители этого района. На улице было полно людей, все чёрные, неряшливо одетые молодые мужчины и подростки, немного стариков, все в позах слоняющихся от безделья: кто стоял, прислонясь к стене, кто медленно бродил с бесцельным взглядом, кто сидел на тротуаре и бил в барабан. Было много пьяных или одурманенных наркотиками. В воздухе стоял удушливый запах марихуаны — почти все курили. Они не разговаривали, а перекрикивались. И большие транзисторные приёмники играли во всю мощь яркую, зажигательную латиноамериканскую музыку. Люди вокруг приёмников самозабвенно приплясывали и подпевали. Дети и женщины виднелись редко, они шли нагруженные покупками из маленьких грязных лавочек на той же улице. В некоторых окнах торчали женские и детские лица, а кое-где даже виднелись занавески.