Радужное тело и воскресение. Духовное достижение, растворение материального тела и случай Кхенпо Ачо - Фрэнсис В. Тизо+

Возвращаясь к цитате Обейсекере, отметим, что метод диалога, известный как сократический метод, был предназначен для убеждения. Платон сообщает, что Сократ задавал своим ученикам или собеседникам наводящие вопросы, чтобы побудить вопрошающего внимательнее рассмотреть следствия из его предыдущих утверждений. В платоновском / сократовском диалоге ошибочные утверждения исправляют, показывая возможные следствия таких утверждений при разных обстоятельствах. При убедительном изложении образной модели, где ошибки обнаруживают, опираясь на их следствия и силу разума в беседах, мнения учеников применяют, чтобы прийти к истине, обнаруживаемой на основании желательных результатов. Изложение истины требует диалога, или спора, между различными моделями желанного, пока та или иная модель не уступит дорогу подходу, который окажется самым уместным (в отношении трансцендентных критериев красоты, добра и истины). Важно отметить, что здесь разумность – это модель, построенная в воображении и обсуждаемая посредством слов. Как и в платонической мысли в целом, образная модель, или архетип, устроена таким образом, что он утверждает абстрактный принцип истинного. Иными словами, абстракция, или модель, – это обобщение, проверяемое путём сравнения вероятных результатов.

Буддийские философы обладали и обладают прекрасной способностью к критическому анализу и ведению споров. Учение о «двух истинах» – условной и высшей истине – основа буддийских рассуждений: условная истина (samvrtisatya) действительно достоверна в отношении наблюдаемого мира; к такой истине приходят в ходе критического, диалектического процесса, где разум применяют не менее тщательно, чем его применяли бы Платон, Сократ или Аристотель. Однако такую истину превосходит истина, которую можно определить, лишь продвигаясь по постепенному пути медитационного опыта (bhavana marga). Медитационный опыт может иметь дискурсивный или недискурсивный характер и не должен ограничиваться дискурсивной попыткой делать выводы посредством умозаключений или дедукции. Западная проблема метафизики после Канта возникает именно здесь: отказ от обращения к созерцательным методам традиции замыкает западного философа в рассуждениях о сфере, доступной органам чувств, и внутри этой сферы. Любые явления, которые можно вообразить или представить в интуитивном или эстетическом опыте либо вывести на основании широкого спектра восприятий, но нельзя проверить материально, автоматически отбрасывают как «метафизические» или «мистические». В результате в случае буддиста или, если хотите, св. Бернара, эти ограничения служат смирительной рубашкой, препятствующей эпистемологическому проникновению (санскр. prativedha) в глубочайшие истины существования. Поэтому философ, пребывающий строго в рамках западных понятий о «разуме», никогда не станет арьей, потому что такой человек не будет йогином, за исключением, возможно, истинного неоплатоника.

Буддизм и другие духовные традиции Южной Азии (а также созерцательные формы христианства, ислама и иудаизма) утверждают, что посредством йогических / медитационных процессов аскет проникает в истинную природу реальности не просто субъективно. Все великие традиции, когда говорят об окончательной реальности, настаивают на открытии истины более высокого или глубинного уровня, и именно это утверждение посткантианская мысль исключает из сферы разума. Таким образом, теперь невозможно отбросить позицию Пьера Абеляра не потому, что метафизике недостаёт логичности, но потому, что процессам преображения человека препятствует доминирующий интерес к условной истине. Другими словами, доминирующее мировоззрение не позволяет людям экзистенциально соединяться с их сокровенным чувством бытия. Проблема состоит не в языке или способности дискурсивного рационального ума к различению и восприятию; она состоит в том, что у людей отрицают способность, которой они уже обладают, – способность, которая тысячелетиями взращивалась самыми замечательными людьми, жившими на земле. Такую цену наш мир платит за свой материальный прогресс.

Люди, обретя критический взгляд, возвращаются к Платону с чувством иронии. Не забывайте, что многие положения, которые веками казались платоникам «рациональными» (в том числе Аристотелю, арабским комментаторам, Аквинату, поздним схоластам вплоть до Лейбница), больше не принимаются как разумные или истинные. Условная истина таковой и является – условной, опирающейся на договорённость и потому изменчивой. Вообще говоря, определение условной истины – процесс бесконечный и способный давать результаты не менее противоречивые, чем заявления, которые пытался исправить Абеляр.

Даже так называемый научный метод можно отождествить с методом платонического «рассуждения». Наука – это система, которая отвечает на ряд наблюдаемых данных некой гипотезой, представляющей собой, в сущности, образную модель; цель модели – обобщение данных в математических конструкциях, которые могут быть полезными (а могут и не быть) при прогнозировании или оценке других рядов данных. Научные открытия можно опровергнуть посредством экспериментальных данных. Тогда учёные вновь садятся за компьютер и создают новые, стоит надеяться, более точные модели. В ином случае экспериментальные данные проходят дальнейшие проверки, которые можно рассматривать как упражнение в убеждении, призванное установить достоверность конкретной гипотезы. В таком виде науку уместно рассматривать как продукт культуры, созданный для критики и убеждения. Научные парадигмы или законы – по сути, модели, которые прошли процесс культурного усвоения в экспериментальных проверках, которые как таковые суть культурная деятельность. Экспериментальные верификации подвергают критическому анализу для проверки надёжности полученных данных, уточнения процедур эксперимента, точности истолкования данных в опубликованных отчётах об эксперименте и, наконец, их повторения в других лабораториях.

Было бы полезно вернуться в заброшенную научную лабораторию бхавана-марги (практики медитации), которая ведёт к пративедхе (духовному прозрению). Систематическую, продолжительную практику медитации можно понимать как своеобразный эксперимент, призванный определить, способно ли человеческое сознание открыться высшим, более глубоким и надёжным измерениям сознания, чем те, что доступны через дискурсивный разум. Поднявшись над феноменологическим исследованием эмпатии, понимания, интуиции и эстетики, подобное исследование может деконструировать противоречие между созерцательной эпистемологией и посткантианскими ограничениями человеческого познания.

На практике вся история западной философии – повествование об этой фундаментальной проблеме разделения между созерцательными практиками, которые содействуют открытию более высокого измерения сознания, и использованием дискурсивного интеллекта для понимания или объяснения наблюдаемых явлений. Йога противопоставляется прамане (духовная дисциплина – умозаключению). Некоторые формы современной феноменологии стремятся преодолеть это раздвоение западного мышления, и отсюда проистекает искусная попытка Гюнтера использовать Хайдеггера507 для перевода буддийской философии в западные литературные формы. Думаю, подход Гюнтера позволяет нам отбросить гипотезы об основании, а также обсуждения сущности /природы – это эллинистическое наследие, ради более подвижной, диалогической и эволюционирующей формы философии. В сущности, мы подходим к открытию, что человеческая личность – это субъект, неизбежно пребывающий в диалоге с внутренней и внешней средой всю сознательную жизнь, а именно такая позиция отличает традиции, ориентированные на медитацию. Дневники Томаса Мёртона являют собой пример прорыва, который может произойти, когда проницательный созерцатель, чувствительный к философским вопросам, переживает безосновное, бессущностное прозрение, что личность – это процесс:

Возможно, пора вернуться к тому, что я говорил о «реальном Я» и т. д. И показать, что в итоге нет никакого тайного мистического «реального Я», отличного от того Я, которым является человек