Женщины Девятой улицы. Том 2 - Мэри Габриэль

Хелен и Грейс смело преодолевали ограничения, и собственные, и те, которые устанавливали для них недоброжелатели. Oни были сильными и молодыми и, получая удары судьбы, без труда опять становились на ноги. С Ли, однако, все было иначе. После провала осенней выставки она была раздавлена и разочарована во всем, и прежде всего в себе самой[1206]. Психологически истощенная и утратившая цель, она оказалась совершенно не готовой к грядущим невзгодам. Выставка Джексона в галерее Бетти, открывшаяся 26 ноября, стала еще большей катастрофой, пусть и объяснялся масштаб фиаско лишь тем, что эта экспозиция изначально привлекала больше внимания, чем дебют Краснер. Толпы людей пришли посмотреть на картины знаменитого «капельного художника» и страшно разочаровались, обнаружив вместо обычных для него произведений черно-белые полотна. Причем на некоторых из них красовались распознаваемые образы[1207].

Публика отреагировала на выставку Джексона в высшей мере скептически. Клем, который вместе с Хелен присутствовал на открытии, сделал все возможное, чтобы похвалить художника в печати. В частности, он написал в Partisan Review, что если бы «Поллок был французом… его уже называли бы мэтром»[1208]. А вот многие другие люди из числа тех, кто совсем недавно восхищался предыдущим живописным стилем Джексона, бормотали, что он-де «потерял себя»[1209]. Ли впоследствии вспоминала, как один арт-дилер сказал ей о новом направлении Джексона: «Ну ничего, Ли, мы и это принимаем». «Высокомерие и слепота критиков были просто убийственными!» — возмущенно восклицала она[1210].

Предвидя реакцию мужа на эти события, Ли сразу после выставки отвезла его в Спрингс, чтобы хоть так ограничить доступ к алкоголю и к друзьям, с которыми он непременно начал бы заливать спиртным боль и обиду[1211]. Она уже не раз наблюдала эту порочную спираль, но такого, как той зимой, еще не бывало. Вскоре ист-хэмптонская полиция расследовала дело о произошедшей 28 декабря автомобильной аварии в Спрингсе. За рулем своего кабриолета «Кадиллак» 1941 г. Джексон сбил три почтовых ящика, телефонный столб и дерево. И, будучи пьяным в стельку, не получил в результате инцидента ни царапины[1212]. Но все это страшно напугало Ли. По ее словам, начиная с того года она уже «никогда не была уверена, вернется ли он домой невредимым»[1213]. Ли не просто переживала за мужа — она боялась за великого художника Джексона Поллока. Защитить и уберечь его Краснер считала своим долгом, и ее страшила мысль, что она свою миссию не выполнила.

Однажды утром, прежде чем пойти в мастерскую, Джексон сказал Ли: «Я любовался пейзажем, которого не мог видеть ни один другой человек».

— Думаю, он говорил о каком-то воображаемом пейзаже, — предположил друг Ли, искусствовед Б. Х. Фридман, которому она рассказывала о том разговоре.

— Да, но, как мне кажется, для Джексона разница между воображаемым и реальным совсем не так велика, как для большинства людей, — ответила она[1214].

В сущности, эти две концепции сосуществовали без четких границ для львиной доли представителей Нью-Йоркской школы. Пока их круг общения ограничивался исключительно друг другом, это никому не казалось странным или даже заслуживающим внимания. Но выставка на Девятой улице и появление работ абстрактных экспрессионистов в городских галереях привели к тому, что авангардистами заинтересовалась широкая публика. Первым с натиском далеких от искусства людей столкнулся Джексон, совершивший прорыв раньше всех, и это сводило его с ума. Впрочем, вскоре это давление и шок от того, что мир привык называть успехом, почувствуют все абстрактные экспрессионисты Нью-Йорка. Учитывая это, разве не чудесно, что именно в этот момент на сцене появились мастера слова, готовые пролить свет на миры живописцев и скульпторов? И они же напомнили творцам об уникальности их единственной цели. Двое из этих авторов — Том Гесс и Гарольд Розенберг — были завсегдатаями местного художественного сообщества. Но еще более важную роль сыграла группа молодых поэтов. Им тоже суждено было стать неотъемлемой частью легендарной Нью-Йоркской школы.

Казалось, открытие выставки в «Новой галерее» снежным днем 14 января 1952 г. меньше всех радовало саму художницу. Джоан обезумела от страха[1216]. Прошел не один год с тех пор, как женщина последний раз оказывалась в центре всеобщего внимания. Не растеряла ли она свой талант к самопрезентации и общению с публикой? Перспектива того, что ее картины будут обсуждать десятки художников, пугала Джоан несравнимо сильнее, нежели некогда необходимость радовать взор зрителей или судей из средней зоны на хоккейном матче. На открытие выставки Митчелл явился весь «Клуб», равно как и младшее поколение художников (кроме Ларри, который отсыпался, перебрав с героином)[1217]. Джоан была лично знакома почти со всеми художниками, и многие из них раньше видели ее работы в мастерской. Тем не менее представить на всеобщий суд сразу 16 картин на первой персональной выставке в Нью-Йорке означало для художницы ту степень публичности, которую она едва могла вынести. Не облегчало страданий Джоан и то, что она решила нарядиться на открытие экспозиции как респектабельная юная леди, коей ни в коем случае не являлась. Митчелл надела корсаж, элегантное платье и тщательно уложила волосы. Ей было не более удобно, чем какому-нибудь грузчику, додумайся он нарядиться в корсет и встать на каблуки. Скорее всего, такой наряд Джоан был данью ее уважения родителям. Каждый месяц они присылали художнице деньги на жизнь, чтобы она могла спокойно творить. Конечно же, Митчеллы приехали на открытие выставки отпраздновать достижения своей талантливой дочери[1218]. И это столкновение двух совершенно разных миров только усиливало тревогу Джоан. Та девушка, какой она когда-то была, встретилась лицом к лицу с женщиной, которой она стала, и это знакомство проходило нелегко.