Обезьяны - Уилл Селф

Но, глядя вниз, на внутренний двор колледжа, где из-под мантий студентов высовывались их цветущие задницы, Гребе размышлял вовсе не об этом. Правду показать, сейчас в его сознании мыслей не имелось вообще — эта часть мордности была слишком занята подавлением другой, которая грезила о графине, страстно желала припасть к его горлышку.

Желанный графин стоял на восьмиугольном столике, предусмотрительно расположенном рядом с любимым креслом обитателя обширного кабинета. Графин никогда не исчезал со своего места. Когда он опустошался, его снова наполняли доверху или сам Гребе, или его помощник, всякий раз проверяя, что пробка забита наглухо, — графин же оставался неподвижен, как скала. Не слишком ли рано мне захотелось глотнуть? — подумал Гребе. Может, подождать, пока появятся Буснер и его обезьяночеловек, может, им тоже захочется? Едва ли вежливо с моей стороны приступить к этому до их появления — что, если им будет неприятно видеть графин в моих лапах?

Когда дух Гребе колебался, решение принимало тело. Так вышло и на сей раз. Изогнувшись, философ исполнил некрасивое, но четкое обратное сальто и приземлился на четыре лапы рядом с драгоценным (в силу того, что на нем стояло) столом.

— «Ааааааааа», — сладострастно возопил выдающийся ученый. Одним движением лапы он извлек из графина пробку и мощно потянул носом воздух из горлышка — но благоразумно оставил в покое содержимое. Еще не время.

Саймон Дайкс и Зак Буснер причетверенькали к поезду на Оксфорд с большим запасом. По платформе Паддингтонского вокзала врач и больной доползли до рокочущего локомотива, и там Саймон поднял глаза, осматривая викторианские своды вокзальной крыши, и показал именитому психиатру:

— Знаете, кое-что в этом мире все-таки не меняется.

— «Хуууу» в самом деле «хуууу»?

— Да, вот этот вокзал, — щелкнул пальцами Саймон. — Освещение здесь точно такое же, как было всегда, словно сооружение погрузилось в вонючее зеленое море. Словно мы не в Лондоне, а под Ла-Маншем.

Буснер глянул на своего протеже с нескрываемым удовольствием. На его памяти это была первая метафора в значи Саймона, первый образ, связанный с красками, со светом — короче, с его профессией. Можно ли считать это знаком, что психоз вот-вот сделает еще один шаг назад, что маниакальный туман станет еще немного прозрачнее?

Путешествие прочетверенькало без приключений. Буснер не пожалел денег на билеты в первый класс, разумно полагая, что там и шимпанзе будет меньше, и Саймону легче. В результате в состояние дичайшего раздражения приполз сам именитый натурфилософ, как он любил себя обозначать. Непрерывный стук когтистых пальцев по клавишам ноутбуков и бесконечный вой бизнессамцов по мобильным видеофонам привели его в такую ярость, что незадолго до Рединга он решил, что пора действием показать, кто в вагоне главный.

Буснер схватил с полки на стене пачку бесплатных журналов для пассажиров и пробежался туда-сюда по проходу между креслами, швыряя добытую полиграфию прямо в морды беспокоящим его обезьянам. Для острастки он отколошматил по физиономиям парочку особенно шумных персонажей. И хотя процедура установления иерархии произвела желанный эффект — до самого конца путешествия в вагоне царила мертвая тишина, — достигнут он оказался лишь ценой общего, типично английского молчаливого недоумения. Да, подумал Саймон, Паддингтонский вокзал — только начало; есть и другие вещи, которые решительно отказываются меняться. Решительно.

Спрыгнув с поезда в Оксфорде, Саймон поспешил за Буснером, который бодрой рысью продвигался к парковке такси. Очень низко поклонившись, экс-художник показал:

— Надеюсь, вы не против прогуляться пешком к колледжу этого шимпанзе «хуууу»? Вы же знаете, я жил близ Оксфорда и был бы не прочь снова взглянуть на старый знакомый город.

— Отлично, я созначен, Саймонушко мой, — отмахнул Буснер, дружески потрепав пациента по загривку, — но помните: если почувствуете, что не можете держать себя в лапах, что вам страшно, пожалуйста, постарайтесь «грруннн» показать об этом мне.

На пути от Вустерского колледжа[135]по Бартоломью-стрит до Сент-Джайлс-стрит Саймон вел себя превосходно, испытывая, однако, нечто среднее между приятным изумлением и отвращением. Он помнил Оксфорд как элегантный город эпохи Возрождения с вечной, изящной архитектурой, а глазам предстал вульгарный заштатный городишко с замшелыми развалюхами вместо зданий, к тому же доверху набитыми шимпанзе.

То, что жизнь обезьян протекает не в двух, как у людей, а в трех измерениях, экс-художник понял еще в Лондоне, однако подлинный масштаб этой трехмерности открылся ему только по приезде в Оксфорд. Обезьяны, чаще всего студенты, были везде — сидели на крыше гостиницы «Рандольф», лезли вверх по аркам Памятника Мученикам,[136]трахались на парапетах зданий колледжей Бейллиола[137]и Св. Иоанна[138]и так далее. Тот факт, что это были именно студенты — только-только начался Михайлов триместр[139]— в коротких мантиях, сшитых с тем расчетом, чтобы демонстрировать окружающим задницы, веселил Саймона еще больше.

Но, обогнув Бейллиол (пришлось встать на задние лапы, так как в противоположном направлении[140]четверенькало неимоверное количество туристов), Саймон увидел такую картину, что не удержался и согнулся в три погибели от истерического хохота. Буснер замер и наклонился к пациенту, беспокоясь, как бы этот симптом не предвещал приступ, но Саймон просто протянул именитому психиатру лапу.

— «Груууннн», — прорычал он, затем показал: — Вот, посмотрите туда!

Буснер исполнил просьбу экс-художника. На противоположной стороне Броуд-стрит висела вывеска с надписью «Незабываемый Оксфорд». Саймон помнил ее со времен Браун-Хауса, так называлось развлекательное заведение для туристов. У входа толпились американцы — даже Саймон в своем теперешнем состоянии без труда опознал в этих шимпанзе американцев, кто еще носит такие короткие макинтоши от «Бёрберри», — которые смешались с группой новоиспеченных студентов, возвращавшихся из театра Шелдона[141]с церемонии принятия в университет.