Печаль на двоих - Николь Апсон

— И что же? — тихо спросила Джозефина.

— Да ничего. Я не решилась. В конце улицы, где она жила, находился небольшой парк. Я просидела в нем часы, пытаясь набраться отваги, но у меня не хватило духа даже подойти к двери дома. В конце концов я села на поезд и уехала. — Марта сердито вытерла рукой слезы. — Если бы я так же легко отказалась от кое-чего другого, жизнь моя сложилась бы совсем иначе.

Джозефина поймала ее руку и нежно смахнула слезы с ее лица.

— Чего же ты от нее хотела?

— Я говорила себе, что хочу узнать о жизни Элспет. Вбила себе в голову нелепую идею, что если мы разделим с ней скорбь по утраченному ребенку, то сможем помочь друг другу. Нет, это все глупости. Я хотела, Джозефина, чтобы она меня простила. На самом деле, даже большего: я хотела, чтобы человек, близкий Элспет, обнял меня и сказал мне, что я не виновата в том, что случилось с моей дочерью. Спятила, наверное. С какой стати эта бедная женщина даже пальцем шевельнет, чтобы утешить убийцу ее дочери?

— Марта, ты не убивала Элспет. — Марта ничего не сказала в ответ, но Джозефина почувствовала, как она вся напряглась, чтобы не заплакать. — И Элспет была твоей дочерью, и только твоей.

При этих словах Марту, столько времени сдерживавшую скорбь, вдруг точно прорвало. Ее рыдания, неуемные и дикие, сотрясли их обеих. Джозефина прижалась к Марте, будто пытаясь всей своей кожей впитать ее боль. Она отчаянно хотела помочь, но как это сделать, не имела понятия. Теперь, почти сразу после их физической близости, Джозефина вдруг с ужасом осознала, что, как бы они друг друга ни любили, полной духовной близости им никогда не достичь. Как бы хорошо она ни узнала Марту, Джозефине никогда не понять, что значит потерять ребенка. «Похоже, подобный урок преподносится всем влюбленным, — подумала она, — и хотя в каждом случае он иной, сожаление в нем неизбежно играет не последнюю роль. Но наверное, далеко не всем такое испытание выпадает в самом начале любовных отношений».

— Прости меня. — Марта будто прочитала ее мысли. — Ты, видимо, думаешь: и во что это я, черт подери, влипла!

— Я, Марта, знаю, что делаю. И тебе вовсе не за что передо мной извиняться. Ты и так уже столько раз передо мной извинялась — более чем достаточно.

Позднее они снова предались любовным наслаждениям, но на этот раз не таким страстным, зато полным нежности, в чем Джозефина нашла особую прелесть хотя бы уже потому, что в них таился намек на будущее. А потом она никак не могла заснуть, ощущая в теле приятную усталость и мучаясь чувством вины за то, что разворошила в Марте былую скорбь, которая не оставит ее в покое еще долго-долго после того, как сама Джозефина уедет в Инвернесс.

Селия Бэннерман неторопливо открыла кожаный футляр и достала по порядку его содержимое: сначала мерную ленту и двухфутовую линейку, потом скрученную в рулон бечевку, щипцы, два кожаных ремешка, белый колпак и, разумеется, веревку. На дне сумки она с удивлением обнаружила сверток, обернутый детской шалью. Селия не помнила, чтобы она его сюда укладывала, но тем не менее вынула и положила на стол. Довольная, что все на месте, Селия уже было собралась идти за заключенной, как вдруг выход из камеры ей преградили двое мужчин в костюмах. Не успела она сообразить, что происходит, как они завели ей руки за спину, связали их одним ремнем, развернули лицом к двери и вывели из камеры. Веревка, которая еще минуту назад лежала на столе, непонятно каким образом уже свисала с потолка камеры в конце коридора, и Селия почувствовала, как ее упорно и бесповоротно толкают прямо к ней. Селия пыталась убедить мужчин, что она не заключенная, а надзирательница, но все тщетно: на нее надели белый колпак, и она, пытаясь под ним дышать, то и дело втягивала ртом ткань. Селия начала задыхаться. Кто-то резко сунул ей в руки сверток. И когда ожидание стало уже нестерпимым, раздался лязг рычага, и она полетела вниз.

Селия села в кровати и, в ужасе от кошмарного сна, принялась ровно дышать, чтобы хоть как-то унять охватившую ее панику. И неясно, что было хуже: долгие часы мучительной бессонницы или прерывистый сон, во время которого тридцать лет подавляемые страхи возвращались к ней и, искажая прошлое, истязали ее. Кто-то однажды сказал ей, что сон о виселице сулит удачу. Но только не ей. Стоило Селии хоть на минуту потерять бдительность, как на ее изможденный мозг набрасывались ужасающие образы и разыгрывали в нем бессвязные сцены из отвратительного, никчемного фильма. Селия, нащупав настольную лампу на столике возле кровати, принялась молить Бога, чтобы ночь поскорее кончилась. На часах было три часа утра.

Не в силах больше оставаться в постели, она накинула халат и направилась к телефону в гостиную. Медсестра, снявшая трубку, изумилась тому, что ей звонят в столь неурочное время, но ответила на все вопросы: в состоянии Люси никаких существенных перемен нет, однако с каждой пережитой ею ночью надежды все больше и больше — девушка оказалась явно сильнее и крепче, чем выглядела. Об этом Селия догадалась и сама: стоило ей вспомнить сцену на лестнице, как перед ней тут же возникало обожженное, в пузырях, тело Люси, изо всех сил сражавшееся со смертью. Первый раз в жизни Селия кого-то недооценила — он же будет и последним.

Селия подошла к окну и вгляделась в темноту. Где-то внизу виднелась Кавендиш-сквер, почти неразличимая в это время суток, но Селии не нужно ни дневного света, ни света уличных фонарей, чтобы вообразить ее в самых мельчайших подробностях. Долгие годы вид на площадь был в ее жизни величайшей роскошью, и лишь недавно она стала считать эту роскошь само собой разумеющейся. Селия решила, что с необходимостью постоянно передвигаться с места на место наконец-то покончено, но теперь она снова начала озираться по сторонам. Смелость и выдержка были у нее уже не те, что прежде. Зная, что теперь промедление смертельно, она достала из ящика стола бумагу и принялась писать.

Было всего десять часов утра, когда Пенроуз, торопливо выпив чашку горячего кофе и все еще ощущая ожог в гортани, вышел из столовой. Он поднялся в лифте на четвертый этаж, готовый представить сводку новостей своей команде. Обычно Арчи с удовольствием делился имевшейся у него информацией и успехами следствия, но сегодня утром, направляясь к отделу уголовных расследований, он, к своему удивлению, обнаружил, что нервничает. Как правило, когда Пенроуз выступал перед подчиненными, то опирался на целый арсенал сведений, представленных химиками, судмедэкспертами и фотографами, не говоря уже о тщательно разработанной системе досконального анализа, но сегодня собирался просить своих сотрудников поверить не доказательствам, а лично ему. На сей раз специалисты оказались беспомощны, и даже подробный доклад Спилсбери о результатах вскрытия Марджори Бейкер и ее отца показал не то, что с ними случилось, а скорее то, чего с ними не могло случиться. Дело «Пенроуз против Селии Бэннерман», как выразился Фоллоуфилд, основывалось на его личной неприязни и на собранных воедино показаниях ненадежных свидетелей. Главный констебль попал в самую точку — Арчи, должно быть, свихнулся. И как ни старался думать о самом деле, а не о возможных последствиях оного, Пенроуз прекрасно сознавал, что, если в своих подозрениях ошибся, его карьера — и все, что с ней связано, — резко пошатнется и вряд ли устоит.