У каждого своя война - Эдуард Яковлевич Володарский

И вечером этого дня, как бабка и предсказала, явился Борька. Все были в сборе: Федор Иваныч, Робка, Люба и бабка. Пили чай за столом. Уютно светила лампа под матерчатым абажуром. Люба рассказывала что-то про завод, как какой-то слесарь напился до чертиков, упал в чан с жидким сахаром и сварился заживо. В коридоре раздались четыре звонка подряд.

Обычные звонки, но Любу словно током пронизало.

Она побледнела, вдруг взялась за сердце и проговорила тихо:

- Робик, пойди открой... это к нам…

Робка удивленно посмотрел на мать? Встал и пошел в коридор. На кухне была одна Зинаида — стирала белье в большом корыте. От горячей воды шел пар, толстые руки Зинаиды были по локоть в мыльной пене. На ходу Робка поздоровался с ней и прошел к двери. Щелкнул замком и толкнул дверь от себя. Она медленно отошла, и Робка увидел стоящего на лестничной площадке высокого худощавого мужчину — кепка, темное бобриковое пальто, из-под которого был виден белый шелковый шарф, начищенные до блеска хромовые сапоги, голенища смяты в гармошку. Робка и мужчина несколько секунд смотрели друг на друга, потом мужчина улыбнулся, сверкнув золотым зубом:

- Братан... Робка! Не признаешь?

- Борька-а... — выдохнул Робка и кинулся на шею мужчине.

Борька выронил чемодан, который держал в руке, обнял Робку, стиснул длинными ручищами, и на несколько секунд они будто окаменели.

Люба сидела за столом, напряженно прислушиваясь к тишине в коридоре. Потом раздались шаги, возбужденные, веселые голоса, дверь распахнулась, и прогремел голос Борьки:

- Ну что, все живы? Никто не подох?!

И дальше все завертелось, как на карусели, — замелькали лица, голоса, смех, ахи-вздохи, удивления.

Люба обнимала и бессчетно целовала глаза, губы, щеки ненаглядного старшего сына. Потом она заметалась по квартире, стучала во все двери, словно полоумная, произнося только одну фразу:

- Наш Борька явился! Наш Борька явился!

И скоро в комнату набились почти все жильцы, за исключением Игоря Васильевича, Нины Аркадьевны и их дочери Лены, все подолгу трясли Борьке руку, хлопали его по плечу, говорили разные глупости и обычности, вроде возмужал, повзрослел, стал красавец мужчина, все бабы твои! И Борька отвечал такими же банальностями, смеялся, сверкая золотым зубом, хотя улыбка у него почему-то оставалась холодной и хищной, словно не улыбался, а скалился. И только бабку Борька обнял осторожно и нежно, тревожными глазами заглянул ей в маленькие, мутные от старости глаза, полные слез, и прошептал:

- Бабаня... бабанечка... ты молодец, что меня дождалась... корешочек ты мой, бабанечка... — и он осторожно целовал умиравшую от счастья бабку в мокрые маленькие глазки, в сморщенные, словно печеные яблоки, щеки.

- Что же ты под амнистию не попал, Бобан? — гудел Егор Петрович. — Мы тебя и после смерти Сталина ожидали, и на октябрьские, и потом... Бабка вон извелась вся, мать мешок писем написала, а ты как в воду канул... Где ж ты столько времени был-то, Боря?

- Где я был, там меня нету, а где не был, там побывал, слыхал такую присказку, дядя Егор? — оскалился в улыбке Борька, и от этой улыбки Егору Петровичу стало не по себе, он согласно закивал:

- Слыхал, как же, слыхал…

- Э-эх, соседи-соседушки, со свиданьицем вас, православные! Тосковало по вам мое сердце в холодных краях, болело мое сердце и плакало! — с надрывом, со слезой в голосе говорил Борька, и соседи верили в искренность его чувств, почти у всех повлажнели глаза, и все думали, глядя на него: «Вот настрадался парень, вот хлебнул лиха, наголодался и наработался, вот ведь судьба-индейка — кому жизнь ковровой дорожкой устилает, а кому — колючкой да острыми каменьями». — И во всех моих страданиях, в работе адовой, в холоде и голоде выжить мне помогала надежда сердца моего, что все вынесу, но увижу вас снова…

А потом в комнате все сокрушили — все лишнее сдвинули по углам, оставив один стол, вокруг которого тесно расселись гости. Перед этим Люба с Полиной метеорами сбегали в магазин, собрав у всех последние деньги (взаймы до получки), Федор Иваныч с Егором Петровичем слетали в винный магазин, потом второпях готовили дакуску, расставляли тарелки, гремели гранеными стаканами, и все продолжали шутить и смеяться.

В суматохе Борька довольно долго изучающим взглядом сверлил Федора Иваныча, потом приобнял Робку за плечо, привлек к себе, спросил вполголоса, кося глазом на отчима:

- Как он тебе?

- Да ничего... — усмехнулся Робка. — Тютя-матютя…

- Мать не обижает?

- Да ты что? — Робка весело глянул на старшего брата. — По струнке ходит!

- Да? Ну тогда нехай живет, — тоже усмехнулся Борька.

Пили и галдели до поздней ночи. Игорь Васильевич с Ниной Аркадьевной сидели у себя, не спали, напряженно прислушивались к гулу голосов, хохоту, отдельным выкрикам.

- Притон какой-то, а не квартира, — страдальчески морщился Игорь Васильевич. — Теперь этот уголовник явился — совсем с ума сойдем! Хоть из квартиры беги.

- Куда? — печально вздохнула Нина Аркадьевна и подумала с завистью, как, наверное, там сейчас весело, все пьяные, беззаботные, море им по колено, и все — трын-трава, и шутят, и пьют, и веселятся, а она сидит тут, как в могиле.

- Да хоть к чертям на рога, м-м-м, боже мой, за что мне все эти испытания, эти мучения, эти унижения?.. — схватившись за голову, стонал Игорь Васильевич. — Нет, надо меняться. Сейчас с приплатой можно поменяться.

- Да кто в эту дыру захочет? — усмехнулась Нина Аркадьевна. — Разве какой-нибудь умалишенный... Где ты такого найдешь? — Она встала с кровати, набросила на плечи свой китайский халат.

- Ты куда? — тут же перестал стонать Игорь Васильевич и посмотрел на нее подозрительно.

- В уборную! — с тихой яростью ответила Нина Аркадьевна.

Она прошла по коридору мимо комнаты Любы, где царило веселье, потом медленно прошла обратно, страстно желая, чтобы кто-нибудь вышел из этой комнаты и случайно натолкнулся на нее, позвал бы в компанию, и она, конечно же, пошла бы, немного поколебавшись для приличия, атам... весело, много пьяных, счастливых сиюминутным счастьем людей, там шутят, курят, обнимаются... Нина Аркадьевна даже задержалась на минуту напротив двери в комнату Любы, прислушиваясь к голосам, смеху. Потом зашипела патефонная пластинка, и женский голос запел:

Эх, улыбнись, Саша, ласково взгляни,

Жизнь чудесна наша, солнечные дни…

Нина Аркадьевна