Чайная роза - Дженнифер Доннелли

— Я не сержусь на тебя. Но чтобы больше без обмана, ладно? Я тебя не брошу. Заберу к себе, и ты будешь поправляться.

Ник покачал головой:

— Я не могу взвалить на тебя такое бремя.

— Это не бремя. — Она села на кровать. — Ты можешь спать в моей комнате. Мы с Мэри будем ухаживать за тобой по очереди, и…

— Фиона, я должен сказать тебе еще кое-что. Есть вещи, которых ты обо мне не знаешь. Я заразился этой болезнью… не от женщины.

Она кивнула. Ник неловко попытался объяснить свои сексуальные предпочтения, но Фиона его остановила.

— Никлас… я знаю. Видела фотографию. Однажды я решила убрать твои часы, и она выпала. Этот мужчина выглядел на снимке таким счастливым… Я решила, что это твой любовник.

— Был, — грустно ответил Ник.

— Был? И где он теперь?

Ник закрыл глаза и сидел так несколько секунд. Когда Сомс снова открыл глаза, они были полны слез.

— В Париже. На кладбище Пер-Лашез. Умер прошлой осенью.

— Ох, Ник, извини… Как это случилось?

Ник рассказывал Фионе об Анри больше часа, прерываясь только для того, чтобы выпить воды и отдохнуть. Рассказал, как они познакомились и как много значил для него этот человек. Так многое что он порвал с семьей ради того, чтобы остаться с Анри в Париже. Рассказал, что был счастлив и нисколько не жалел о своем выборе, пока в один сентябрьский вечер его счастье не закончилось.

В тот день они с Анри гуляли вдоль Сены. Анри нездоровилось. Он был простужен. Ник пощупал его лоб, а потом обнял за талию, чтобы поддержать. Обычно на людях он не прикасался к Анри — это было слишком опасно, — но в ту минуту забыл обо всем. Это увидела группа хулиганов, шедшая следом. На них напали, избили и бросили в реку. Анри сразу ушел под воду, но Ник сумел его спасти.

— Когда я вытащил его на набережную, Анри еще разговаривал, — сказал Ник. — Он потерял сознание уже после того, как подоспела помощь.

Сам Ник отделался легким испугом. Ссадины, синяки, подбитый глаз — в общем, ничего серьезного. А Анри проломили голову. Он так и не пришел в себя и через два дня умер.

— Я был в полном отчаянии, — со слезами на глазах признался Ник. — Не мог ни есть, ни пить, ни спать. Не выходил на работу больше месяца и потерял место.

Больница известила родителей Анри — солидную буржуазную пару, жившую под Парижем. Этим людям не нравились ни его картины, ни его друзья; никого из художников на похороны не пустили.

— Я оплакивал его в одиночестве, — сказал Ник. — Думал, что сойду с ума от горя. Не мог видеть нашу квартиру, улицы, по которым мы гуляли вместе, и кафе, где мы обедали.

Через две недели Ник получил письмо от матери, умолявшей его одуматься и вернуться домой. И тут он проявил слабость. Доведенный до отчаяния, нуждавшийся в утешении родных — которым все равно не смог бы рассказать об Анри, — Ник согласился. В Париже у него ничего не осталось.

Мать и сестры встретили его с радостью, но от отца не было житья; он постоянно ругал сына за безответственность. Ник изо всех сил пытался поладить с ним. Принял на себя часть его обязанностей, трудился как каторжный, наблюдал за открытием новых филиалов банка, провел изнурительную подготовительную работу к целой череде эмиссии ценных бумаг, которую финансировал «Альбион-банк», изучал бесчисленные отчеты, посещал фабрики, пристани, шахты и мельницы, но угодить отцу так и не смог. Он впал в депрессию, начал пить и даже подумывал о самоубийстве. Каждый вечер уходил из дома, лишь бы не встречаться с отцом. Горечь, подавленность и невозможность забыть потерю заставили Ника примкнуть к группе «золотой молодежи» — насквозь испорченных молодых людей, большинство которых имело те же склонности, что и он сам. Однажды вечером они напились, отправились в мужской бордель на Кливленд-стрит, и он переспал там с одним из платных мальчиков. Ниже падать было некуда. На следующий день он пожалел об этом, но ездить на Кливленд-стрит не перестал. Ник продолжал пить и часто просыпался по утрам, не помня, где провел ночь и как попал домой.

Его здоровье начало сдавать. Он ощущал слабость и сонливость. Мать заметила это и показала его семейному врачу, доктору Хэдли. Ник считал этого человека осторожным и осмотрительным, но ошибся. Доктор Хэдли поставил диагноз «сифилис» и тут же сообщил об этом отцу, который избил Ника до полусмерти. Швырнул его в стену своего кабинета, сказал, что питает к нему отвращение, и проклял Господа за то, что Он дал ему такого сына. Велел ему убираться из дома и поставил перед выбором: либо отправиться в Нью-Йорк и тихо умереть там, получая приличное содержание, либо остаться в Лондоне и сдохнуть под забором без гроша в кармане.

— Фи, я лежал на полу, пытаясь отдышаться. Отец вышел из кабинета, но вдруг вернулся, наклонился ко мне и сказал, что все знал. И про Париж, и про Арль, и про Анри тоже. У меня в жилах застыла кровь. Он описал дом, в котором я жил, и кафе, в которых часто бывал. Я сказал ему: «Если ты знал все это, то знал и о смерти Анри, верно?» И тут я дал волю ненависти. Я никогда не сомневался в том, что он чудовище, но думать, что он знал о моей потере и ничего не сказал! Фиона, а он улыбнулся и ответил: «Знал ли? Да я за нее заплатил!»

Когда Ник закончил свой рассказ, Фиона заплакала. Ее душа разрывалась от сочувствия. Она не понимала, как отец может проявлять такую жестокость по отношению к собственному ребенку. Заказать убийство любовника его сына. А собственную плоть и кровь выгнать на улицу как собаку…

Ник вытер глаза. Небольшой запас сил, который возник после визита доктора Экхардта, подходил к концу. Фиона поняла, что должна отвезти беднягу к себе раньше, чем этот запас истощится совсем.

Пока она искала для него чистую одежду, Ник сказал:

— Одно утешение: ждать осталось недолго. Скоро я присоединюсь к Анри.

— Не говори глупостей! — гневно ответила она. — Анри придется подождать. Теперь ты в моих руках. А уж я тебя вылечу.

— Их количество растет, — сказал Дэви О’Нил. — Каждую неделю к ним присоединяются десятки. Они не боятся. Они чертовски злы и не собираются отступать. Забастовка состоится еще до конца года. Самое позднее — осенью.

Лицо Уильяма Бертона потемнело. Он сунул руку в карман и что-то сжал.

— Осторожнее, шеф, — насмешливо бросил Котелок Шихан. — Если вы отрежете ему еще одно ухо, придется искать другого стукача.

Дэви не вздрогнул. И даже глазом не моргнул. Так было лучше. Бертон напоминал ему волка или шакала, который следит, ждет и пускается в погоню только тогда, когда ты бросаешься бежать. Однажды Бертон уже отрезал ему ухо — здесь же, на пристани Оливера, — и Дэви не хотелось снова ощутить прикосновение его ножа. Дело было не в физической боли; та сильна, но коротка. О’Нила сводила с ума другая боль, которая жила в глубине его подлой душонки. Боль, от которой ему хотелось перерезать себе горло каждый раз, когда он сидел на собраниях ячейки профсоюза, запоминая имена, даты и планы. Или слушал разговоры своих коллег докеров, удивлявшихся тому, что хозяева и мастера узнают о следующем шаге тред-юниона раньше, чем они сами. Он действительно покончил бы с собой, если бы не жена и дети. Без него они пропали бы.