Девушки на выданье. Бал дебютанток - Вероника Богданова

9 января.

Редко в жизни я была так огорчена, как теперь. Самые тяжелые минуты жизни – это те, когда сознаешь, что ошибся в своих привязанностях и своих верованиях; когда приходится признаться в том, что те чувства, на которых зиждилось наше счастье, были основаны на иллюзии. У меня уже были такие минуты в жизни. Всякое человеческое существо исполнено лжи и слабости; ни на одном из них ничего строить нельзя. Не Россию я оплакиваю. Я знаю, что Россия выйдет победительницей и из этого испытания, она не может быть унижена. Я оплакиваю императора и императрицу: они испытания не выдержали, они ослабели в своей вере…

22 января.

Приехал князь Вяземский. Я видела его у его матери. На вечере у императрицы начали читать рукопись Милютина о царствовании императора Павла I. Он хочет хвалить его, но в сущности выходит, что он его критикует. Он говорит, что Павел первый ввел систему, которой после него следовали все его преемники, – вмешиваться во все мельчайшие подробности дел, вместо того чтобы поручить ведение их доверенным людям, избранным государем, что он первый взял в свои руки внешнюю политику, приняв за правило руководиться не интересами страны, а внушениями великодушного и рыцарского темперамента, одним словом, что он первый заменил всю правительственную машину личной своей волей, другими словами, сделался деспотом, вместо того чтобы быть государем. Я заметила, что Милютин странно хвалит императора Павла, что эта похвала больше похожа на критику. А императрица сказала: «Мы теперь знаем, по крайней мере, кому мы обязаны теми прекрасными порядками, которые привели нас к тому, до чего мы сейчас дошли. Я спрошу Милютина, воображает ли он действительно, что он оказывает большую честь императору Павлу, приписывая ему начало этой прекрасной системы?».

Я удивилась, что императрица была так откровенна. Эта женщина для меня непостижимая тайна. У нее иногда вырываются слова, которые показывают, что она с полнейшей ясностью понимания судит о людях и вещах, ее окружающих, что она видит все недостатки, всю мелочность этой среды, каждое ее слово показывает, что она понимает и ценит ум, и тем не менее она ничего не делает для того, чтобы мнение ее принималось во внимание и брало верх, чтобы были искоренены или ослаблены бесчисленные злоупотребления, накопившиеся повсюду. Если допустить, что к этой осторожности ее вынуждают семейные соображения, что мне едва ли кажется вероятным ввиду ее прекрасных отношений с государем, но если бы это действительно было так, в ней замечалось бы раздражение, уныние, но и этого совершенно нет. Она смотрит на государственные дела очень умно, очень проницательно, дела идут чертовски скверно, а у нее такой вид, как будто это ее совершенно не касается, в то же время она относится к стране вовсе не равнодушно, наоборот. Что же это такое? Недавно один очень умный человек говорил моему отцу, что он имел честь целый час разговаривать с императрицей: «Эта женщина, кажется, очень умна, она прекрасно понимает положение, а также и тех очень посредственных людей, которые ее окружают, но, по-видимому, она делает над собой большие усилия, чтобы не высказывать своего мнения». Впрочем, довольно естественно, что я, которая всегда испытываю потребность высказывать свое мнение очень резко и веду пропаганду с оружием в руках, не понимаю такой сдержанной натуры, какова императрица. У меня, вероятно, очень мало проницательности…

19 марта.

Вышел манифест о мире, и в церквах служили молебны[214]. Этот манифест, как и все остальные за время этой войны, написал Блудов. Он удачно составлен, но кого хотят они обмануть и кого им удастся обмануть? Не лучше ли в унижении со смиренным достоинством опустить голову, чем афишировать самоуверенность, которой нет в сердце. В унижении, глубоко и по-христиански воспринятом, уже есть начало возрождения, но увертки никогда ни к чему не приводят. Правду, всю правду, одну правду!..

26 августа.

День, назначенный для коронации, наконец наступил. Государь и государыня накануне покинули свою прелестную резиденцию в Останкине, чтобы быть в Москве к 4 часам, к тому моменту, когда первый удар колокола к вечерне должен был возвестить москвичам о приближении великого торжества. Погода была великолепная, оживление и шум на улицах, особенно на кремлевских площадях, были оглушительны. Вечером состоялась всенощная в церкви Спаса за Золотой решеткой в присутствии государя, государыни, всей императорской фамилии, иностранных принцев и всей свиты. Служба продолжалась очень долго, так как читались еще молитвы последования к причастию. После этого государь и государыня облобызались со всеми членами семьи и, поклонившись нам, удалились к себе для исповеди. В этот день я императрицы больше не видела, но послала ей образа, которые мне прислал один отшельник из Саровского монастыря, чтобы благословить ее к венцу, как это говорится по-русски. Так как образа пришли как раз накануне коронации, я непременно хотела, чтобы они были переданы императрице немедленно. Вечером я получила от нее несколько слов, написанных карандашом, с благодарностью и просьбой молиться за нее. Не могу сказать, до какой степени я была этим тронута.

В воскресенье с пяти часов утра Кремль был запружен рядами экипажей и толпой народа. Весь этот шум совершенно разогнал сон, и все были на ногах гораздо раньше, чем было нужно. В восемь часов я отправилась в Екатерининский зал, уже полный статс-дамами и фрейлинами. Мы слишком поторопились, как это часто бывает в подобных случаях, и нам пришлось ждать целый час, прежде чем появилась вдовствующая императрица. Она вышла в императорской мантии и в короне; за ней следовала вся императорская фамилия, иностранные принцы и двор; процессия направилась в Успенский собор. Четверть часа спустя появился государь под руку с императрицей. Он был бледен и даже грустен. На императрице было платье с треном из расшитой серебряной парчи, обрисовывавшее ее тонкий, еще юношеский стан; несмотря на большой рост, ее худоба и хрупкое сложение придают ей вид очень молодой девушки. На голове у нее не было никакого убора, волосы были зачесаны совсем просто, с двумя длинными локонами, спускавшимися на плечи. Она двигалась медленно; казалось, что она едва прикасается к земле; глаза ее все время были опущены вниз; и во всем выражении ее лица было столько чистоты и сосредоточенности, что сердце сжималось от чувства благоговения, но в то же время и грусти. Меня всегда поражало это выражение лица императрицы среди всей пышности и блеска двора. Кажется, будто она уходит в себя, в собственный внутренний мир, чтобы спастись от мира внешнего, чуждого ее душе. Этим выражением она привлекает меня и вместе наводит на меня грусть, точно воспоминание о дорогом умершем человеке. Сегодня это выражение особенно ощущалось…

За государем следовали великий князь Константин и принц Ольденбургский, за государыней – ее брат, принц Александр, и герцог Георг Мекленбургский. За ними шли четыре статс-дамы, которые должны были укрепить корону на голове императрицы: княгиня Воронцова, княгиня Салтыкова, г-жа Клейнмихель и г-жа де Рибопьер, и восемь дежурных фрейлин, среди которых была и я. Минута, когда мы вышли на Красное крыльцо, была поразительна. Погода была великолепная; это был лучший день за все лето, которое было очень дождливо. Солнце сияло, и в его лучах сверкали на солнце оружие и мундиры войск, расположенных на площади между тремя соборами. Эстрады были переполнены публикой, дамами в нарядных туалетах; за решеткой виднелись потоки народа. Во всех церквах трезвонили колокола, пушки гремели; поклон царя народу был встречен оглушительным криком, и военная музыка заиграла национальный гимн. Спустившись с лестницы, их величества стали под балдахин, который несли высшие сановники государства. При входе их в Успенский собор Филарет обратился к государю со словом; затем их величества подошли к мощам и к иконам, прежде чем взойти на ступеньки трона, где их уже ожидала вдовствующая императрица и у подножия которого находилась вся императорская фамилия и иностранные принцы. Иностранные послы стояли на ступеньках справа от трона, особы первых четырех классов, предводители дворянства и т. п. – на задних ступеньках, статс-дамы, фрейлины и свитские кавалеры, участвовавшие в шествии, – на ступеньках слева.