Сибирский кавалер - Борис Климычев

— Борис дома? — спросил князь.

— Почивать изволит, — с иронической интонацией сказала Елена Ивановна.

— Разбудим в момент, — усмехнулся князь.

Борис Патрикеев пил весь этот день вино от страха перед будущим.

В мозгу вдруг прояснилось, как в солнечный день, он понял, что от суда не уйти, объявят изменником царскому делу, да еще и отсекут голову.

Как же так? Он, такой умный, осторожный во всех делах, предусмотрительный, не отказался вместе с Бунаковым властвовать в этом городе! Не захотел вместе с Осипом-князем под домашним арестом сидеть? Польстился на призрачную возможность повластвовать, заменяя второго воеводу.

И — все? Смерть? Да ведь сперва еще будут по тюрьмам мучить, пытать, опрашивать. Ведь он кого сажал, кнутом приказывал бить? Лучших градских людей! Детей боярских! А у многих в Москве родичи знатные. Вот возьмут под стражу, увезут к Москве, а там подвалы есть глубокие, холодные, из которых живым редко кто выбирается. Да и здешние обиженные им люди сами могут его прибить. Он даже писнул в штаны со страха. Потом заглушил страх вином, пил и пил его, не считая стаканов.

Сменил штаны, обругал Елену Ивановну, хотел куда-то идти, ноги не держали, свалился, уснул. Князь разбудил его пинком:

— Вставай, паршивая собака!

Вдвоем с Григорием схватили его под руки, оба — здоровяки, Патрикеев же — худой, легкий, костлявый. Потащили быстро к сараю.

— Только не убивайте! Князь, ты что? Мы ж родственники!

— Оный родич гаже пса смердящего, — князь сплюнул. — Да не дрожи ты, как холодец, больно надо тебя убивать, руки марать…

В сарае их ждал Пахом с железным ошейником. Ошейник надели на тощую шею Патрикеева, Пахом подогнул ошейник по размеру, затем в отверстия в ушках вставил раскаленный болт и, пригнув шею Патрикеева к наковальне, расклепал болт в ушках ошейника.

К ошейнику была прикреплена толстенная чепь, другой конец чепи Пахом приклепал к дверному пробою.

Григорий и князь принесли в сарай кувшины с вином, горбушку хлеба, взяли кнуты и принялись охаживать ими Патрикеева. Теперь уж он описал свои дорогие заморские штаны всерьез. Он вопил, орал, молил, рычал, рыдал, визжал. Но, истязатели, передохнув, вновь принимались за дело.

— Это тебе за сестру, за жизнь ее погубленную, за измену общему делу, за то, что шкурничал! — орал князь.

— Это тебе за то, что меня на допросе вором обозвал, за то, что Устинью мучил, за то, что меня в тюрьму упек, за то, что Устинья моего робеночка сбросила!

При последних словах Григорий так крепко перетянул Патрикеева кнутом, что тот пискнул и потерял сознание.

Выпили еще. Полили Патрикеева водой и снова принялись лупить. Князь бил, потому что не терпел предателей в любом деле, Григорий в отместку за тюрьму, за Устинью, а еще за всю свою жизнь непутевую. Иногда и жалость вдруг просыпалась в сердце, но в мозгу высвечивало яркое: «А меня жалели?» и он вновь принимался лупцевать.

В конце концов, от Патрикеева стало вонять. Обделался. Пошли в дом, принесли ему другую одежду, князь сказал при этом:

— Чать одежи у тебя достаточно, наворовал, гад…

Так били они его три дня. Он поседел, сидючи на этой чепи, и потерял разум.

Потом уж чепь не снимали. Всем градским людям и Бунакову пояснили так:

— Бориса Бог розума лишил. Кусается. Пришлось на чепь посадить.

Борис Патрикеев лежал в сарае на старых перинах, выглядывая в щель, покрикивал:

— Радуга, радуга! Не пей нашу воду!

А радуги никакой и не было, но она у него светилась в глазах. Ночами к Борису приходил государь Иоанн Васильевич, но в странном виде; мантия была надета на скелет, череп скалился под шапкой Мономаха. Тем не менее в одной руке скелета была держава, а в другой — скипетр.

— Что, Борька? Заворовался? Бакшиш брал? Для того ли я Казань воевал? — спрашивал государь. И Борис Патрикеев выл от горечи и стыда. Иногда его крики не давали спать Вяземскому. Он выходил на крыльцо и кричал в темноту:

— Умолкни сволочь! Вот я тебя — кнутом!

Знатные томичи нередко захаживали к Вяземским с просьбой:

— Покажите Бориса.

И долго смотрели, как мечется на чепи бывший большой государственный человек. Они кричали Борису:

— Скажи, когда конец света?

— Скажи, каков будет урожай?

Иногда Борис выкрикивал вроде бы непростые слова, о которых томичи потом не раз вспоминали в тех или иных случаях. Раз он сказал:

— Черен котел да кормит, бел снежок, а простужает.

— А ведь верно! — умилялись горожане, дурака-то Господь вразумляет, что сказать. А если Борис болтал беспросветную чепуху, то это они быстро забывали.

Все были очень огорчены, когда в разгар лета Борис скончался, как бы последнее свое развлечение потеряли.

После смерти Патрикеева князь Вяземский засобирался домой, в Москву. Он волен был ехать куда хочет, формально он не имел к томской смуте отношения, в ней участвовал муж его сестры, но теперь он помер.

По поводу отъезда князя была устроена небольшая пирушка, на которой Григорий говорил загадочно:

— Плевать на воду, все равно, что матери в глаза. И направо плевать нельзя — там ангел-хранитель, а плевать надо налево — там бес. А еще слева у нас — сердце.

Что еще сказать на прощанье? Тяжко молоту, тяжко и наковальне, нас просят покорно, наступив на горло! Ну, давай, за попутный ветер!

Еще отстояли они обедню в Троицком соборе. Служил отец Киприан. Прямо перед Григорием и князем возвышался крест, чудно изукрашенный картинами. Сверху был изображен бог Саваоф, два ангела держали царскую корону над головой распятого Христа. На левой части перекладины изображен был Иоанн Богослов, а на правой — Матерь Божия. У ног распятого живописец поместил храм с надписью: «Бог посреди его и не подвижется вовеки». Ноги распятого опирались о череп с пустыми глазницами, сиречь главу нашего праотца Адама. А под главой сей — диавол в аду и на шее его — чепь, запертая замком.

Глядя на сию чепь, Григорий невольно вспомнил Патрикеева. Неужто он теперь в аду? Или же сочли возможным поместить его в рай? Или не искупил он своих грехов муками великими?

У левой ноги Христа — свиток: «Тебе, о Христе, Царю веков, восходит слава от всех рабов…» У подножия креста — страсти Христовы. Петух на столбе, бич, меч, три воина, играющие в карты, стражники, которые делят одежду Христа. Копье, окровавленная губка, молот, гвозди, клещи, терновый венец, дымящийся факел, раскрытый мешок Иуды, с просыпающимися в него тридцатью сребрениками.

Все это изобразил здесь богомаз Герасим с особым тщанием и молитвой. Томичи, занятые все лето тяжкими трудами, не все умевшие читать, могли увидеть в соборе картины священной истории, умилиться, вспомнить о том, кто за всех нас принял на кресте муки. А многие после в морозные ночи не раз будут видеть это во сне. У каждого все эти картины будут жить в сердце.